Лара Уильямсон - Мальчик по имени Хоуп

Наконец электричество включают снова. Мы стоим за сценой, а наш класс разражается взволнованным гулом.

– Это было просто невероятно, – говорит Джо. – Словно Дева Мария сошла в зал, увидела, что все идет не так, и сотворила чудо.

– Ну, можно и так сказать. – Я отодвигаюсь от Джо, потому что ее волосы пахнут жареной курицей.

– Не, серьезно, – вступает в разговор йети (то есть Кевин Каммингс), отирая пот с верхней губы. – Было просто супер. А агент вам не нужен? Или осветитель. За небольшую плату…

В разговор вклинивается мисс Парфитт. С ее приближением класс расступается, как воды Красного моря перед Моисеем.

– Дэниел, школа будет тобой гордиться. – Учительница останавливается передо мной, широко улыбаясь. За ее спиной кто-то негромко кашляет. Мисс Парфитт оборачивается и говорит: – Кристофер, я не забыла, как ты пришел другу на выручку. Тобой мы тоже гордимся. А теперь все могут выйти на поклон. Свет зажегся, и теперь настал ваш час славы.

Вот оно!

Мы выходим, взявшись за руки, на сцену. Зал рукоплещет. Один за другим мы кланяемся. Уверен, что на сцене мы проводим не меньше пяти минут, и все это время я вглядываюсь в лица зрителей. Мама машет промокшей салфеткой и кричит: «Это мой сын! Тот, который играл на гитаре!» На нее шикают и просят замолчать, и она жалобно взвизгивает:

– Нельзя на меня цыкать! Я вынашиваю ребенка!

Но где же папа? Я уверен, что его в зале нет. Девы Марии тоже, но ее я и не ждал.

Как только мы сходим со сцены, я хватаю куртку, зажимаю под мышкой гитару и несусь в зал, чтобы найти папу, пока он не ушел. Малкольм Мейнард, телезвезда, мой папа, будет стоять под мерцающей люстрой и ждать, когда я дам ему автограф. Мы наконец-то встретимся.

Это будет словно сцена из фильма.

Двадцать два

Это непохоже на сцену из фильма. Зал почти опустел. Бумажные звезды свалились с потолка, и по ним уже пробежала не одна пара ног. Повсюду разбросаны программки и валяются смятые пластиковые стаканчики. Пока мама болтает с мисс Парфитт, я мечусь между последними оставшимися зрителями и выискиваю папу. Его нигде нет.

Наверное, он пошел в туалет.

Я бегу к мужскому туалету, и навстречу мне из женского выходит Грейс.

– Эй, – говорит она, надувая пузырь жвачки. – Ты спешишь? Вы ничего так сыграли. Мама чуть всю гостиницу в слезах не утопила. Только учти, она же беременная и готова рыдать над чем угодно.

– А папе понравилось? – тихо спрашиваю я.

– Папе? – Пузырь жвачки лопается.

– Как ему мое выступление? – Я перехожу на шепот.

Потом я внимательно смотрю на сестру: что она скажет дальше? Не говоря ни слова, Грейс сжимает мою руку в своих.

– Нет, – бормочу я. – Нет, нет, нет.

– Дэн, послушай меня.

– Нет… Пожалуйста, не говори этого.

– Я уже предупреждала тебя. Папа не заслуживает твоего внимания. Он ушел в самом начале, сразу же, как прочитал имена в программке. Думаю, он узнал тебя. Прости, но я должна сказать как есть. Наш папа – никудышный человек.

Голос Грейс прерывается.

– Он не видел меня на сцене?

Грейс качает головой.

– Не слышал, как я играл на гитаре?

Ее хвостик болтается из стороны в сторону.

– Он больше меня не любит?

Сестра отводит глаза. На языке тела это значит, что я прав. Папа не любит меня. Гитара выскальзывает у меня из рук и с тихим стуком падает на паркет. Там она и остается лежать – немая, безголосая. Слезы застилают мне глаза, пока я бегу к главному входу в гостиницу «Амандин».

У воздуха острый вкус, как у кисленьких леденцов. Я вдыхаю и закашливаюсь. Мне становится ясно: надо бежать, бежать от гостиницы «Амандин» как можно дальше. Я несусь по подъездной аллее, а Грейс, стоя на крыльце, кричит мне, чтобы я остановился. Она не может побежать за мной следом: ее сандалии-гладиаторы под таким дождем просто расклеятся.

– Я купила их зимой, – вопит она. – За полцены.

Я бегу, как никогда раньше не бегал. Дома проносятся мимо расплывчатыми пятнами, деревья сливаются в одну коричневую ленту; облака какого-то синюшного цвета роняют на меня слезы. От дождя лицо у мня стало совсем мокрым, и я уже не различаю, где слезы, а где дождевые капли.

Папа испортил мне весь вечер. Он растоптал минуту моего триумфа. Залил ядом маленькое деревце, которое я так долго растил в своей душе.

По сточным канавам текут полноводные реки, и я пробираюсь через них, ломая дамбы. Я говорю себе: если не буду наступать на трещины в асфальте, то папа вернется. Я лавирую и лавирую, но все же наступаю на одну из трещин и издаю душераздирающий крик.

– Он не вернется только потому, что ты придумал какие-то там правила, – ору я. – Это твоя вина. – Я бегу все быстрее. – Нет, это не твоя вина. Ты не виноват. Нет. Нет. Он вернется. – Я пытаюсь успокоиться, но тоненький голосок в моей голове меня перекрикивает: – Он живет в двадцати минутах от твоего дома и все-таки ни разу не зашел. Твой папа не хочет тебя видеть… – Я наступаю на все, все трещины, которые только попадаются мне. – Я могу ходить, где захочу, потому что это все равно ничего не изменит. Раньше я думал, что, если буду вести себя как надо, ты вернешься. Но теперь я тебя не слушаю, нет… – Внутренний голос продолжает: – Ты не можешь игнорировать меня, потому что я – это ты сам.

Голос сомнения преследует меня всю дорогу домой; он бежит за мной вверх по ступенькам и заползает под кровать. Раньше я думал, что под этой кроватью живут чудовища, но теперь я знаю, что они далеко не всегда прячутся. Иногда они притворяются кем-то другим, иногда живут в твоем доме и делают вид, что любят тебя, только чтобы потом передать. Чарлз Скаллибоунс ложится рядом и обнимает меня лапами. Наши сердца стучат в такт, и, наверное, мы засыпаем неспокойным сном: следующее, что я помню, – это звук входящего сообщения. Я подпрыгиваю и ударяюсь головой о каркас кровати.

Ты где? Ты пропал из гостиницы и не сказал, куда идешь. Ты у друга и забыл сказать? Позвони.

Я выключаю телефон и зарываюсь носом в шерсть Чарлза Скаллибоунса. Он поднимает голову, и мою переносицу лижет шершавый язык. Потом пес откидывает голову на лапы и издает негромкий стон.

– Ты бы меня не бросил. – Я треплю его по ушам; он приоткрывает один глаз и снова закрывает. – Ты всегда был рядом.

Когда я в следующий раз проверяю телефон, на нем оказывается пять голосовых сообщений. В первом мама отчитывает меня своим разгневанным взрослым голосом, который иногда включает. Она говорит, что если я ей не позвоню, то у меня будет большие проблемы. Большие – это размером с целую Галактику.

Сообщения номер два и три очень похожи на первое, только она вдобавок угрожает продать мою гитару. Я слышу, как Грейс за ее спиной кричит: «Давай, пожалуйста, продай!»

В четвертом сообщении голос мамы смягчается. Она говорит, что любит меня очень-преочень сильно, но мне нельзя вот так убегать, не предупредив ее. Она добавляет, что скоро пойдет домой и возьмет мою гитару с собой. Просит меня позвонить на домашний номер.

В пятом сообщении мама говорит, что я – смысл ее жизни. Грейс вопит: «А как насчет меня?»

Я слышу, как в замке поворачивается ключ и в прихожей раздаются голоса мамы и Грейс. Я вылезаю из-под кровати.

– Мам, я наверху, – негромко зову я с верхних ступеней и жду, прислонившись к перилам, что мама заорет так, что у меня волосы встанут дыбом.

Однако этого не происходит. Она бежит мне навстречу с распахнутыми объятиями, перепрыгивая через ступеньки.

Меня окутывает аромат ванильного кекса.

– Грейс рассказала, почему ты убежал. Мне так жаль, что тебе пришлось пережить такое, – сквозь слезы говорит мама.

Она берет меня за руку, уводит обратно в мою комнату и закрывает дверь. Уверен, что Грейс внизу бурчит, что все внимание достается мне одному. Мама наклоняется ко мне, приглаживает волосы и квохчет о том, что я столько времени провел в мокрой одежде.

– Для чего вообще нужны папы? – Я крепко прикусываю губу, стараясь не расплакаться. Но все равно на щеку мне падает слеза.

– Ox! – Мама вытирает ее своим рукавом, и я ловлю ее обеспокоенный взгляд. Она берет меня за руку. – Я знаю, что с папой ты хлебнул горя, но постарайся из-за этого не грустить. Отцы у всех разные. То, что твоему необходимо было уйти и начать жить своей жизнью, еще не значит, что он – не твой папа. Ты понимаешь? Тебе сложно молчать про него? Я не против, если ты расскажешь близкому другу.

– Мне не хочется никому рассказывать.

– Понятно. – Мама улыбается, но в глазах у нее тоже стоят слезы. – Ну что ж, ты можешь рассказать мне.

– Ты веришь в ангелов?

Вид у мамы удивленный.

– На земле и на небе есть много такого, чего я не понимаю. Вот, например, ангелов. Но если тебе хочется в них верить, то верь на здоровье. Если тебе это помогает, то стыдиться нечего.

– Я в них не верю. Джо… ну, из моего класса… она говорит, что ангелы роняют перья, чтобы мы знали, что все в порядке.