Лидия Чарская - Том 34. Вечерние рассказы
Индийский лиф в руках Марьи Петровны… О, это что-нибудь да значит!
Смутная догадка мелькнула тотчас же в голове старшей закройщицы. Она прищурила и без того маленькие глазки, еще раз обежала взглядом растерянные лица швей и сразу поняла все.
— Ты прорезала, кажется, лиф, Глафира? — не повышая голоса, но с мгновенно изменившимся лицом бросила она Гане.
Если до этой минуты Ганя мало думала о происшедшем по ее вине несчастье с «индийским» лифом и все мысли ее находились подле больной Ольги Леонидовны, то сейчас первые же звуки, произнесенные страшной Розкой, вернули ее к ужасной действительности.
Перед нею, в двух шагах от нее, находилось бледное, по-видимому, спокойное лицо старшей закройщицы с плотно сомкнутыми губами, с маленькими, нестерпимо пронизывающими ее острым взглядом, глазами.
— Глафира! — еще раз прозвучал над дрогнувшей Ганей слишком хорошо знакомый всем и каждой в мастерской голос. — Говори сейчас же: ты прорезала лиф?
И быстрые цепкие пальцы старшей закройщицы почти вырвали из рук не менее потерявшейся и бледной, нежели Ганя, Марьи Петровны, лиф Мыткиной, а ее бегающие маленькие глазки сразу отыскали злополучный прорез.
— Ага! — пропустила она не то испуганно, не то с угрозой сквозь зубы и, неожиданно схватив за руку не чувствующую ног под собою от страха Ганю, протянула раздельно, отчеканивая каждое слово:
— А знаешь ли ты, что такой материи не найдешь здесь ни за какие деньги?
И так как испуганная девочка молчала и, тяжело дыша, стояла, потупив глаза в землю, старшая закройщица больно дернула ее за руку и задыхающимся голосом крикнула ей в лицо:
— Знаешь ли ты, миленькая, что нет такой материи во всем Петербурге и купить невозможно, а стало быть, и лиф, и все платье Мыткиной пропало из-за тебя! Отвечай, знаешь?
Снова жуткая, мучительная тишина воцарилась в рабочей комнате. Даже на лицах хорошенькой ветреной Августы и равнодушно-флегматичной физиономии Степы теперь отразилось сильное волнение. Что же касается до других работниц, то они с явным сочувствием и страхом смотрели на стоявшую с опущенной головой Ганю.
Красные пятна выступили на бледных щеках Розы Федоровны. Ее худая цепкая рука сильнее сжала тонкую кисть бессильной детской Ганиной ручонки.
— Да знаешь ли ты, негодная девчонка, — прошипела, наклоняясь к самому лицу ее, Роза Федоровна, — что такого убытка никогда еще не приносила ни одна работница в нашей мастерской? Отвечай: понимаешь ты это?
И так как Ганя все молчала, боясь поднять глаза в яростное лицо разгневанной женщины, и только трепетала от страха всем своим хрупким, маленьким телом, Роза Федоровна пришла в неописуемое бешенство.
— Вон пошла отсюда, гадина, — зашипела она, еще больнее стискивая беспомощную ручонку девочки, — я тебя выучу, как дорогие вещи портить и от хозяйки заказчиц хороших отваживать из-за твоей глупости!
И она сильно толкнула девочку по направлению дверей.
— Роза Федоровна, — прозвучал слабый, ломкий голос чахоточной мастерицы, и Марья Петровна неожиданно поднялась со своего места с взволнованным, бледным лицом. — Роза Федоровна… Не наказывайте Ганю… Она не виновата, она нечаянно… Все мы видели, что нечаянно она разрезала платье… Да скажите же вы, наконец, что нечаянно, ведь вы видали? — неожиданно до крика повысила голос мастерица, призывным взглядом окидывая сидевших за столом работниц, как бы прося у них поддержки и помощи. — Да скажите вы ей, что я правду говорю, что не виновата Глафира! — закончила она визгливым, сорвавшимся на высокой ноте голосом, и сильно закашлялась от волнения, схватившись рукою за впалую грудь.
— Не виновата… Не виновата Ганя! — загудели, как шмели, мастерицы и их помощницы, — нечаянно она, Роза Федоровна… Нельзя спрашивать с нее! Известное дело — ребенок.
На минуту лицо старшей закройщицы вспыхнуло гневом. Маленькие глазки запрыгали от злости… Рот скосился злой, негодующей усмешкой… Но она живо поборола в себе этот прилив ярости, зная по опыту, что ей далеко не выгодно враждовать с работницами в такое горячее время, когда нужна каждая пара рук в мастерской и весьма возможно, что если раздражить девушек, те побросают работу и уйдут. А этого нельзя было допускать ни в коем случае. Особенно дорожили они с хозяйкой Марьей Петровной, считавшейся самой трудолюбивой и ценной из мастериц, и ссориться с которой и подавно не входило в расчеты Розы Федоровны.
Поэтому старшая закройщица поборола прилив хлынувшего ей в душу гнева и, сдерживая бешенство, проговорила спокойным, почти ласковым голосом, делая невероятное усилие над собой:
— Да что вы, девицы, напали на меня, бедную! Будто я изверг или палач какой, будто хочу мучить Глафиру! Я к мадам ее свела бы только для ответа. Должна же она ответ дать хозяйке своей. Как по-вашему? Должна или нет?
— Не виновата Ганя… С каждой могло случиться! — произнесла снова, с трудом поборов приступ кашля, Марья Петровна.
— Не виновата, — вторили за ней и остальные.
— Ну конечно, не виновата, — согласилась и Роза Федоровна и вызвала даже некоторое подобие улыбки на свои тонкие, недобро сложившиеся губы, — но перед madam-то повиниться должна она или нет?
Хорошенькая Августа при этих словах тряхнула своей завитой головкой:
— Да что ж, по-вашему, Роза Федоровна, легче вам с хозяйкой от этого будет, повинится Ганя или нет. Ведь лиф-то все едино — ау, — пропал, и поминай его как звали. Лучше завтра к Мыткиным ее пошлите извиниться пораньше. Авось они добрее будут, простят порчу лифа бедняге Гане.
— И то правда, Авочка, все по-вашему будет! — как-то уж очень быстро согласилась с хорошенькой немочкой Роза Федоровна и, бросив на Ганю не поддающийся описанию взгляд, процедила с деланным спокойствием в ее адрес:,
— Садись и работай. А я, так и быть, пойду за тебя ответ держать перед хозяйкой! — и своей неслышной, крадущейся походкой скрылась за дверью мастерской.
* * *Тихо, без обычных шуток и разговоров разошлись около девяти часов мастерицы и их помощницы. Мастерская опустела. Девочки-ученицы безмолвно убирали посуду на кухне, помогая выбившейся из сил стряпухе Софье, смертельно уставшей за день. Точно черная туча повисла над маленькими труженицами. Правда, Роза Федоровна пообещала не взыскивать с Гани и оправдать ее перед «самою», но этим далеко еще не исчерпывался инцидент с прорезанным лифом. Что еще скажут завтра у Мыткиных, каков-то будет приговор миллионщиц. Да и сама "страшная Розка", как-то странно сдержанная и притихшая, не внушала особого доверия всем своим необычайным поведением взволнованным девочкам.
И красноречивые взгляды, бросаемые старшею закройщицей на безмолвно двигающуюся с поникшей головой по комнатам Ганю, говорили, что далеко не прощена эта без вины виноватая бедная девочка.
Так же тихо, без обычных разговоров и сборищ, собрались на убогой постели у одной из товарок по окончании своего трудового дня девочки, изредка перекидываясь незначительными фразами между собой. Все они присмирели словно в ожидании надвигающейся грозы. И самая снисходительность Розы Федоровны внушала невольные подозрения. Положим, до завтрашнего утра, пока не выяснится вопрос с испорченным лифом самою Мыткиной и ее дочерью, нечего было опасаться за Ганю, а все же сердца девочек как-то тревожно бились, и, укладываясь в этот злополучный вечер, они то и дело подбадривали Ганю словами и шутками, желая успокоить девочку.
Скоро улеглись в этот вечер в коридоре маленькие работницы.
Щелкнул выключатель, и электричество потухло. Только тонкая полоса света выбивалась из-под двери хозяйкиной спальни и узкой желтой дорожкой тянулась по коридору.
Гане не спалось. Уже громко похрапывала на своем сундуке Стёпа, и ровно дышала свернувшаяся клубочком Танюша. Широко разметав руки, спала Анютка. Было слышно, как тикали стенные часы в приемной… Ночь медленно подкрадывалась с ее тихими шорохами к изголовьям заснувших маленьких тружениц.
Мысли Гани как-то странно путались и мешались… То перед внутренним взором девочки представал нежный и милый образ Бецкой… Виделось, как наяву, усталое, выразительное, грустное лицо артистки, и жгуче-тоскливое чувство охватывало Ганю при одной мысли о том, что предположения мастерицы могут оправдаться и Ольга Леонидовна не поправится уже, и не увидит ее никогда больше во всю свою жизнь Ганя…
Что-то сжимало судорожно, до боли горло девочки, что-то давило его… Какой-то клубок вырастал в груди и своей чудовищною силой грозил задушить Ганю…
Снова путались мысли, и в наступившем хаосе их выступали иные образы и картины: испорченный лиф… прорезанная материя… исковерканное яростью лицо страшной Розки и тотчас же вслед за этим ее деланно спокойный вид, но еще более страшный в силу этого своего деланного спокойствия.
