Томиэ Охара - Ее звали О-Эн
А она внезапно скончалась, умерла от пустяковой простуды, ночью, в начале сентября. Утром пожаловалась на недомогание и прилегла. Маленькая, ссохшаяся от старости, она лежала, накрывшись тоненьким одеялом, жалкая, как осенняя стрекоза. Я приготовила лекарственный настой, напоила ее отваром, а ночью постелила себе с ней рядом.
Допоздна я читала «Повесть о Гэндзи» («Повесть о Гэндзи»— классический роман XI в., одно из самых прославленных произведений японской средневековой литературы) и уснула за полночь. Перед тем как уснуть, я склонилась над спящей — она дышала ровно и тихо. Но когда наступило утро и, открыв глаза, я прежде всего взглянула на больную — великое таинственное спокойствие уже снизошло на маленькое тело кормилицы, спокойствие, в котором я безошибочно угадала смерть.
Она умерла, как жила, — ушла из жизни тихонько, как будто, заботясь обо мне, решила не причинять мне ни малейших хлопот своей кончиной, и слезы жалости хлынули у меня из глаз. Не попросила даже подержать ее за руку в последнюю, роковую минуту… При мысли об этом я, теперь уже совсем одинокая, горевала еще сильнее.
Овдовевшая в молодости, она выкормила меня и добровольно пошла в заточение вместе с семьей Нонака.
Старший брат считал, что было бы чересчур жестоко заставлять молодую женщину угасать в заточении, и всячески уговаривал ее выйти замуж во второй раз, но она и слушать об атом не хотела. От природы мягкая, ласковая, она, тем не менее, умела быть твердой — раз уж решила, нипочем не уступит.
«Не горюйте, госпожа о-Эн, ведь мне хорошо…» — казалось, скажет она сейчас, когда я обнимала ее еще не остывшее тело.
Теперь я осталась совсем одна. Ни единого звука, кроме журчанья воды, не раздавалось в доме. Ни одного живого существа, кроме кошки, не было рядом.
Днем я запираю калитку и сижу в комнатах, погруженная в чтение вымышленных историй, а по ночам, закрыв лицо капюшоном, выхожу из дома.
Деревенские хижины окружены густыми зарослями деревьев, перед каждой благоухает цветущая слива. С окончанием зимы, когда иней больше не ложится на землю, ночи в деревне напоены ароматом цветущей сливы.
В этих хижинах спят мои нищие пациенты. С некоторых пор они почему-то решили, что и лекарства и советы, которые я даю, — все полагается им бесплатно. Это крестьяне, одинаково нищие и в то же время по-своему хитрые и корыстные, но они простодушно привязались ко мне и относятся ко мне с уважением.
За мое несчастье, за то, что я отвергнута миром, они простили мне мое происхождение, забыли, что я дочь человека, когда-то властвовавшего над ними, что я принадлежу к враждебному сословию, и допустила меня в свой круг.
Они простили меня, странную, обойденную судьбой женщину с несбритыми бровями и незачерненными зубами, перестали бояться и дают мне место у своих очагов. Неосознанное презрение к убогой, смешанное с сочувствием, помогло им понять, что я не враг.
Я хорошо изучила их, узнала их ум, их удивительную способность безошибочно распознавать друзей и врагов и вместе с тем хитрость, иногда даже наглость. Я оценила мудрость, которая помогает им жить, несмотря на жестокий гнет.
Мне полюбились вечера у их бедных очагов, где разве лишь хворост да грубый чай были в достатке; вглядываясь в их лица, озаренные красными отблесками огня, в морщины, по которым угадывалась трудная жизнь, я прислушивалась к их разговорам.
Так прошла зима и наступила весна.
Сэнсэй Синдзан встречал в затворничестве уже двенадцатый год. Вот и нынче, как всегда, Дансити принес мне его стихи по случаю ухода старого и наступления нового года.
ПРОВОЖАЮ МИНУВШИЙ ГОД ПЕТУХА
(Год Петуха по старинному японскому летоисчислению соответствует 1717 году.)
Одиннадцать лет
Я слыву преступившим законы —
Одиннадцать лет
С меня обвиненье не снято.
Седею, склоненный
Над книгами всех мудрецов,
Читая творенья
Философов древних Китая.
С тревогой в душе
Провожаю я год уходящий,
И если в груди моей
Сотни мятежных порывов,
Усильем одним
Отметаю я прошлое сразу
И к небу высокому
Благостный взор устремляю.
ВСТРЕЧАЮ НОВЫЙ ГОД ПСА
(1718 г.)
С клеймом преступника
Живу двенадцать лет,
В благополучии
Всегдашнем пребываю:
В полнейшем здравии,
Не покидая дома,
Но на хозяйском месте,
Как и встарь…
Как глубоки
Пять Мудрых Сочинении,
Дошедшие
До самых недр народа,
Дарящие
Нам всем покой
И мудрость…
Мне ветер Вечности
Теплом в лицо повеял…
Перевод А. Голембы
Втайне я надеялась: может быть, в этом году сэнсэю выйдет помилование, но надежды не оправдались.
Вокруг моего жилища в полях пестрым ковром цвела вика; в горах туманной дымкой клубилась, плыла под дуновением весеннего ветерка цветочная пыльца зеленеющих криптомерии, и воздух благоухал весенними ароматами.
В моем саду свисали с ветвей обильно цветущие золотые цветы ямабуки, так что даже после захода солнца казалось, будто сад все еще озарен золотистым сиянием. Каждую весну Дансити заменял бамбуковый желоб, расчищал пруд в саду.
Этой весной он принес целую охапку пышных пионов. Два самых больших цветка, пурпурный и белый; он поставил в старинную фарфоровую вазу, принадлежавшую еще моему отцу, и украсил нишу в одной из комнат.
Миновала весна, наступило лето, и вот первого мая сэнсэй Синдзан получил извещение, что, хотя обвинение с него по-прежнему не снимают, ему разрешается выходить из дома «в окрестности, на близкое расстояние».
Разумеется, я обрадовалась до слез. Но от визита воздержалась и ограничилась лишь письменным поздравлением.
Я понимала, что мое посещение может причинить ему неприятности — ведь сэнсэй все еще считался опальным; город Коти был достаточно далеко и никак не входил в «окрестности», а селение Асакура, где я жила, — и подавно. Но в сентябре мне предстояла очередная поездка к моим мертвым в Ямада. Вот тогда я смогу повидать сэнсэя так, чтобы это не бросалось в глаза.
Теперь уже никто не сможет помешать нашей встрече. Я жила ожиданием предстоящего счастья. Ожидание — вот единственная доступная мне радость…
Вместе с тем я отдавала себе отчет, что все эти соображения — не более чем отговорки, самообман… Что-то заставляло меня откладывать свидание с сэнсэем, больше того — я испытывала даже какой-то страх перед этой бесплодной встречей.
И пока меня одолевали эти сомнения и колебания, тринадцатого июня сэнсэй внезапно скончался.
В полном одиночестве, как обычно, я растирала в ступке лекарства, когда Дансити, задыхаясь от быстрого бега, появился на пороге, чтобы сообщить мне о его смерти. Не помня себя, я вцепилась в руку Дансити и, не в силах произнести ни слова, затряслась, как в ознобе. Я смотрела на Дансити, широко открыв глаза, и дрожала всем телом.
С того дня я живу в странном оцепенении. Каждое утро всходит солнце, каждый вечер оно скрывается за горизонтом. Жизнь продолжается, как будто в мире ничего не случилось.
Я не чувствую жары, не замечаю, когда кончается день, ощущаю только нестерпимый блеск солнца. Вселенная кажется мне раскаленным добела, странно беззвучным миром,
Дни и ночи я провожу в праздности, неподвижно сидя в полутемных комнатах. Без дум, без мыслей.
С наступлением ночи я бессильно падаю на свое жалкое ложе и с тоской встречаю сияние утра. Мне кажется, я стала похожа на сову. Когда я смотрю за окно на мир, озаренный жгучим сиянием летнего солнца, я не в силах выдержать этот палящий свет и щурюсь, словно слепая. Мне казалось, я никогда уже не смогу выйти на улицу, залитую ярким солнечным светом.
Что-то непрерывно утекало из моей души, и взамен ширилась и росла пустота. Дансити, тревожась обо мне, по-прежнему приходил, но мне было тягостно с ним встречаться. Лучше всего я чувствовала себя одна.
От Дансити я узнала, что ученик сэнсэя господин Яситиро Миядзи, осужденный на затворничество в бухте Уса и проживший там уже восемь лет, подал прошение о «выезде на чужбину». Все эти годы он поддерживал связь с сэнсэем, изредка обмениваясь с ним письмами, но теперь, когда сэнсэя не стало, господин Миядзи уехал в Киото.
А в ноябре единственный сын сэнсэя, господин Какимори, тоже покинул княжество Тоса и отбыл в Киото. Центральное правительство не разрешило ему унаследовать род, так как сэнсэй умер, не дождавшись прощения.
Все уезжают. У молодых есть чужбина, куда они могут бежать, чтобы обрести там новую родину, есть будущее и новые пути в жизни, по которым они смогут шагать, думала я, пытаясь улыбнуться. Но мои пересохшие губы и увядшие щеки не складывались в улыбку.
Я никуда не собиралась бежать. У меня нет чужбины, куда я могла бы стремиться. Да и зачем, ведь я и здесь на чужбине. Куда бы я ни уехала, я всегда останусь чужой среди чужих.
