Владислав Крапивин - Ржавчина от старых якорей
– Ну, в том-то и дело… – со спрятанной досадой выговорил мальчик. – Из него стреляли… а мячиком играли. Они же разные. Одно на другое не меняется, так нельзя…
Кажется, он пытался объяснить мне то, что для него самого было просто и бесспорно. И я начал ощущать его понимание. Только в нем оно было ясным, изначальным, а во мне проступало смутно и медленно…
– Ну ладно… – Я встал, начал застегивать на себе снятый перед игрой ремень, сунул за него револьвер. Мальчик вскинул на меня глаза. К нему вернулась спокойная веселость:
– Можно ведь сделать обыкновенно! Бери его просто так! – Он взял мячик из травы и бросил мне. Я машинально подставил ладони.
Мальчик пружинисто вскочил.
– Пусть он будет твой, если хочешь.
– Но… я же… – счастливое смущение вылилось на меня, как теплый вязкий кисель.
– Бери, вот и все… А мне дай знаешь что? Один патрон… – Мальчик мизинцем коснулся моей «пулеметной ленты. – Я в него буду свистеть.
Я, неловко сопя, выбрал для мальчика самую блестящую гильзу. И он тут же дунул в нее, получился чистый мелодичный звук. Мальчик глянул с хитринкой:
– А мячик, он ведь даже и не мой…
– А чей? – слегка испугался я.
– Неизвестно. Я утром нашел его в канаве. Может быть, он такой… путешественник. Жил у кого-то, а потом сбежал, как колобок. И попал ко мне. А теперь пусть у тебя поживет.
– От меня не сбежит, – неловко пообещал я. И сунул резиновый «колобок» под майку – в точности, как делал это мальчик. И спохватился: – Спасибо…
– Не стоит, – серьезно сказал мальчик. И встряхнулся: – Ну что, по домам?
– Ага, – вздохнул я. – Ты где живешь?
– Там, – он махнул в сторону чернеющих на закате крыш.
– А сюда еще придешь?
– Приду. А ты?
– Конечно! Завтра!
– И я завтра. В два часа, ладно?
– Ладно!
– Ну, пока… – И он сразу стал уходить. Шагов через двадцать оглянулся и помахал мне. И я помахал. Больше он не оглядывался, шел через траву, превращаясь в тонкий силуэт и делась все меньше. И все время посвистывал гильзой.
Я смотрел мальчику вслед, пока он не пересек все поле. Потом он, еле различимый, как бы погрузился в траву – стал спускаться с дальнего берега, чтобы пересечь другой рукав лога.
Тогда и я начал спускаться. И думал, что не знаю, как его зовут. И он не знает про меня. В ту пору у мальчишек было не принято знакомиться с ходу. Считалось, что если сразу спрашиваешь «как тебя звать», значит, навязываешься в друзья. А навязываться нельзя, дружба – дело тонкое… Ладно, может быть, завтра…
В логу по-вечернему резко запахло болотом. Кое-где вдоль Тюменки появились полосы тумана. Воздух лежал слоями – то очень теплый, то прохладный. При спуске я проник через несколько таких слоев.
У речки было прохладно. Можно было перескочить на другой берег, но я снял сандалии и вошел в воду. Пусть прохладные струйки слижут со щиколоток зуд от кусачих сорняков. Но струек я не ощутил. Вода в этом месте застоялась и была совсем гладкой. В ней отражалось высокое, все еще светлое небо. И я отражался, перевернутый.
Я нагнулся, чтобы получше разглядеть себя. Лицо было темным и все же хорошо различимым. И… я увидел того мальчика.
То есть, это был я, но в то же время и тот мальчик. Да, я и раньше улавливал сходство, но оно было в росте, в одежде, в остроте загорелых плеч и локтей. В белобрысой прическе «полубокс» – когда-то короткой, но к августу изрядно отросшей. А сейчас я увидел и удивительную похожесть лиц. На минуту даже не по себе стало. Я не знал тогда слова «мистика», но ощутил эту мистику кожей.
Уж нет ли здесь какого-то колдовства, кем-то навязанной сказки или сна? Может быть, мне показалось от полынного запаха, что откуда-то я сам пришел к себе, чтобы подарить синий мячик?
Зачем? И откуда? Понятие «параллельные пространства» мне в ту пору тоже было незнакомо, но интуитивно об их существовании я догадывался.
Я всматривался все пристальнее. И все больше мне хотелось быть таким, как он . Потому что у того мальчишки – я чувствовал это – был более чистый, более ясный и смелый, чем у меня, характер. «Пулеметные ленты» теперь показались мне смешным детсадовским маскарадом. А наган… Я понимал, что могу потом пожалеть, но понимал и то, что в эту минуту надо действовать, как велит душа. Я вынул револьвер из-за пояса, выдернул из него и сунул в тесный кармашек (пригодится еще на что-нибудь) медный ствол. И кинул лишенное дула оружие далеко вдоль русла. Булькнуло…
Затем я побросал в воду гильзы. Оставил лишь одну – для свистка. Завтра мы с мальчиком сможем играть в пряталки, подавая друг другу сигналы из зарослей…
А назавтра дико испортилась погода. Несколько дней лил холодный непрерывный дождь. Взрослые безрадостно говорили, что это уже осень. Одна лишь надежда, что в сентябре, может быть, выдастся несколько дней бабьего лета.
В такую слякоть нечего было думать соваться в лог. Склоны стали скользкими, заросли напитались водой. Тюменка сделалась желтой и разбухшей. Конечно, я грустил. Гладил мячик и шепотом утешал его и себя, что, может быть, все еще наладится.
Взрослые ошиблись, лето вернулось в последнюю неделю августа. Едва дождавшись солнца, я побежал по скользким тропинкам в отсыревший лог. Но мальчика там, конечно, не встретил. И ходил потом еще раз и еще, даже в сентябре. Но напрасно. И вдруг понял, что встреча эта с самого начала была запланирована судьбой как единственная. С каким-то особым смыслом.
Зимой мы переехали ближе к центру, и я оказался опять рядом с милой моему сердцу улицей Герцена. Снова были рядом привычные с дошкольных времен друзья-приятели. Встреча в логу вспоминалась теперь так, будто и вправду была сном. То, что она не сон – доказывал синий мячик. Но… мало ли откуда такой мячик может взяться?
В первые дни, пока я грустил по мальчику, мячик ночевал у меня под подушкой. А потом, после переезда, я поселил его в корзине со всяким своим мелким имуществом.
Но нет, я не забыл про мячик. Он сделался одной из моих привычных игрушек. Следующим летом, отправляясь к друзьям на улицу Герцена, я часто брал мячик с собой. Мне шел двенадцатый год – возраст, когда у мальчишек той поры игры в лапту, в ляпы-выставлялы и в «штандер» были привычным и частым развлечением.
Однажды под вечер играли в «штандер».
Нынче игра эта почти забыта, а в середине двадцатого века в летних дворах и переулках только и слышалось: «Штандер!.. Штандер!..» То есть «стой, ни с места!» Кто-то один швырял мячик свечкой над головами и выкрикивал имя другого. Тот, кого кликнули, мячик ловил и тогда кричал это «тормозящее» слово. И разбегавшийся народ замирал. Поймавший мячик выбирал жертву из тех, кто поближе, и должен был, не сходя с места, заляпать ее точным попаданием. Ну а концовки были разные. Иногда игроки просто менялись местами, а порой самому невезучему назначали несколько «горячих» мячиком меж лопаток. Поэтому твердые мячики (например для тенниса) для такой игры не брали.
Вариантов у игры было множества, новые правила часто выдумывались на ходу. Например в тот раз мы играли не во дворе, а на улице и договорились, что каждый кон будем начинать с того места, где заляпали последнего неудачника. Таким образом вся команда постепенно смещалась вдоль квартала по пыльной дороге, по заросшим одуванчиками канавам и дощатым тротуарам (к неудовольствию сидевших у ворот соседок).
Наконец мы оказались на углу улиц Герцена и Челюскинцев. Вовка Покрасов схватил мячик, прицельно глянул в зенит.
Я считаю, я считаю,Я на третий раз кидаю!Раз, два… три!
При слове «три» все рванули кто куда, а Вовка зафитилил мячик в высоту.
– Славка! – прокричал он.
Я резко тормознул, бросился обратно, чтобы с лету поймать мячик в ладони. Задрал голову…
Мячика не было. То есть он не летел ко мне. Он гулко стукнул о крышу двухэтажного деревянного дома.
Стукнул – и больше ни звука.
Ребята медленно сошлись в кучку.
– Всё, копец шарику, – с сумрачным злорадством сообщил рыжий Толька Петров.
Вовка Покрасов виновато сопел.
– Фиг туда заберешься, – сказал Амирка Рашидов.
Семка Левитин высказал предположение, что мячик застрял в водосточном желобе и сам по себе, конечно, не скатится.
Со двора на крышу можно было, наверно, забраться по приставной лестнице. Но попробуй-ка! Взрослые жильцы такой вой поднимут: «Хулиганы! Марш отсюда!..»
Когда-то в этом доме жил товарищ моего старшего брата Витя Ножкин. Но, сейчас, увы, все здешнее население было незнакомым. И старый дом с деревянной резьбой на карнизах и узорчатой жестью водосточных труб был для нас полностью чужим и неприступным, как крепость.
