Катарина Киери - Совсем не Аполлон
— Чудесная зима в этом году, не правда ли?
Я чуть не подавилась чаем, попеременно смеясь и кашляя. Утирая слезы, я пыталась вдохнуть полной грудью. Стефан изо всех сил старался сохранить серьезное выражение лица.
— Говорят, погода и далее будет чудесной.
Я захохотала.
— Но это, говорят, только на побережье — чем дальше от моря, тем холоднее.
Вскоре мы оба смеялись так, что чуть не падали навзничь. Брат Стефана недоуменно смотрел на нас, и тут в дверь постучали.
На пороге стоял Андерс Страндберг, недоумевая, отчего это мы валяемся на ковре, пытаясь перевести дыхание.
— Я не помешал?
— Нет!
Стефан встал и утер слезы.
— Я просто пытался поддержать беседу.
Андерс Страндберг засмеялся:
— Я только хотел поздороваться. Мы репетировали.
Он махнул рукой назад — наверное, имея в виду, что там папа Стефана.
— Здрасте, — одновременно выпалили мы со Стефаном, переглянулись и снова расхохотались, как малыши, которым показали пальчик.
Андерс Страндберг притворно покачал головой.
— И еще меня попросили передать гонщику, что пора ложиться спать.
Гонщик оторвался от игры и вопросительно взглянул на Андерса Страндберга.
— Да, именно тебе, — ответил тот.
Братишка Стефана дошел до конца маршрута, медленно выключил приставку и понуро отправился прочь. Мы смотрели ему вслед.
Вдруг я кое-что вспомнила:
— Я сегодня купила картину.
Оба посмотрели на меня.
— Картину Андерса Страндберга.
— Моего дедушки? Здорово. Где?
— На барахолке в городе.
Стефан вопросительно посмотрел на нас.
— О чем это вы?
— Сегодня я увидела одну картину. Выбирала подарки к Рождеству в магазинчике вроде секонд-хенда. Художника звали Андерс Страндберг. Продавец сказал, что это «дедушка музыканта».
Произнося последние слова, я попыталась изобразить диалект старичка. Вышло не очень, но Андерс Страндберг и Стефан все же улыбнулись, оценив мои старания. Почувствовав отклик, я продолжила:
— Знаете, как называется картина?
Они, конечно, не знали.
— «Песня Лауры».
— Как? — не понял Андерс Страндберг.
— Ничего себе, — ахнул Стефан. — Невероятно. Оба умолкли, глядя на меня широко раскрытыми глазами. Я почувствовала, что голова снова начинает кружиться. Перед глазами плыли неясные образы в странных сочетаниях, я вспомнила запах подвальной пыли. Картина была бессловесным рассказом о чем-то важном. Или все это случайность? Или все-таки послание мне? Глаза налились слезами, откуда-то взялось всепоглощающее чувство избранности.
— А что на картине? — тихо спросил Стефан.
Я сглотнула.
— Зимний пейзаж. Луг или что-то вроде. А за ним — еловый бор.
Но голос не сорвался.
— У меня такое чувство, будто я там была.
Стефан посмотрел на меня, словно понимая, о чем я говорю.
— Странно, — задумчиво произнес Андерс Страндберг. — Я думал, он писал только морские пейзажи.
— А кто такая Лаура? — спросил Стефан. — Бабушка?
— Нет, бабушку звали Эдит. Не знаю…
«Песня Лауры». Печальная песня без слов, полная тепла. Воздух был словно наэлектризован. Если бы они оба вдруг посмотрели на меня, я бы заплакала. Но они не посмотрели. Я встала, засобиралась домой.
— Здорово было бы взглянуть на эту картину, — сказал Андерс Страндберг.
— Я могу как-нибудь принести ее в школу.
— Или я могу зайти к тебе домой.
Я посмотрела на него, не веря своим ушам.
— Чтобы тебе не пришлось носить картину туда и обратно, — добавил он.
Андерс Страндберг — ко мне домой. Я не упала в обморок и даже не задрожала. Сердце не забилось сильнее. Я вообще ничего особенного не почувствовала.
— Конечно, — ответила я. Что тут такого. Либо картину в школу, либо Андерс Страндберг ко мне домой.
Стефан тоже встал. Он подошел к письменному столу и взял конверт, показал мне и улыбнулся.
— Потом прочту. Песню Лауры.
Выйдя на мороз, я ощутила, как горят щеки. И не только щеки — горело все тело. Я чувствовала жар и воодушевление. Я шла по вечерней зимней улице — точнее, меня уносило потоком, в котором переплетались образы и события, неясные предчувствия. Мороз холодил горящие щеки.
На часах было десять. На улице уже никого не было, только изредка мимо проезжали машины. Я свернула на нашу улицу. Около моего дома стояла Лена. Неподвижно, лицом к входу.
Я замедлила шаг, словно боясь ее спугнуть — будто она дикий зверь в лесу. Она увидела меня, и мне показалось, что она не знает, что предпринять: остаться или сбежать? Она выбрала нечто среднее: начала уходить, но медленно. Я догнала ее. Теплота и воодушевление поддерживали меня, и я решила ни за что не отпускать от себя эти чувства. Что бы ни случилось.
— Привет.
Она уклончиво кивнула в ответ.
— Ты хотела зайти ко мне?
Разумеется, нет. Точно не в такое время. Но мне хотелось задать именно этот вопрос.
— Нет, — ответила она, немного поколебавшись. — Я просто гуляла.
Мы стояли друг напротив друга. Я смотрела на нее, Лена смотрела на свой ботинок, ковыряющий снег, спрятав руки в карманы куртки.
— Я… Это…
Я ждала продолжения:
— Да?
— Ай, ладно…
Она подняла голову.
— Ты тоже гуляла?
Держаться за тепло внутри, не расцеплять пальцев.
— Нет, я была у Стефана.
Вышло удивительно непринужденно.
— Мы играли на «Плейстейшн».
Я засмеялась. И правда звучит как «играли в „Лего“». По Лениному лицу пробежала горькая тень.
— Интересно?
— Да, интересно.
Я хотела добавить подробностей, чтобы она поняла, как было здорово, но у меня и без того было огромное преимущество, и мне совсем не хотелось ее добивать.
Я не хотела сдаваться, но и причинять ей боль не было ни малейшего желания.
Она стояла передо мной, держа руки в карманах, и смотрела на свои ботинки. Такой Лены я раньше не видела. Лены, которая была не совсем Лена. Может быть, я даже ждала ее. Давно ждала.
— Дома сейчас нелегко?
Она бросила на меня быстрый взгляд и так же быстро пожала плечами:
— Не знаю. Просто… так много…
Она умолкла, силы явно покидали ее.
— Мне надо домой. Холодновато.
Я кивнула. Наверное, и вправду было холодно, но я не мерзла. Лена пошла прочь.
— Увидимся, — сказала я.
— Угу, — ответила Лена.
20
Последний день перед зимними каникулами. Гороскоп на день: «Сегодня не стоит слишком усердствовать в работе». Казалось бы, куда уж проще — но нет, я все-таки умудрилась проявить чрезмерное усердие. Не учла одну маленькую деталь. Когда я пришла в школу, там было совершенно пусто.
Я несколько раз посмотрела на часы: десять минут девятого. Вокруг ни души. Я знала, что мои часы идут точно, но все же решила обойти школу в поисках других. Остановилась возле библиотеки, которая была закрыта, но в просвете между неплотно задернутыми занавесками виднелись настенные часы, висящие над библиотекарской стойкой. Они на минуту опережали мои. Сомнений не оставалось: я о чем-то забыла. Вряд ли о переводе часов. И вряд ли о переносе начала каникул на день раньше. Скорее всего, о том, что сегодня нет первого урока. Ну конечно, как всегда. В кои-то веки приходишь вовремя, а не несешься сломя голову — и оказывается, что тебя здесь вообще не ждали.
Я отправилась к выходу, надеясь по дороге выяснить, во сколько же сегодня начинаются уроки: ни объявления, ни сторожа, ни учителя.
Мои шаги гулким эхом разносились по коридору. Никого. Во всей школе была только я. Так мне казалось, пока я не увидела, как кто-то проскользнул в двери актового зала. Это точно был Стефан. Я прибавила шагу и вскоре подошла к залу. Они были закрыты, и меня вдруг охватило сомнение: что происходит внутри?
Прижавшись ухом к двери, я пыталась уловить хотя бы звук. Но внутри было совершенно тихо. Поколебавшись пару секунд, я постучала и открыла дверь.
Меня встретили два удивленных лица: Стефана и Андерса Страндберга. Что они там делали?! В такое время? Я засмеялась — и потому, что у обоих был такой удивленный вид, и потому, что обнаружила именно этих двоих. Что-то мы последнее время постоянно встречаемся. Кажется, кто-то произносил эти слова совсем недавно?
Они не засмеялись в ответ. Даже не улыбнулись. Оба стояли, уставившись на меня, будто на инопланетянку, которой здесь вовсе не место. Ни тени улыбки. Они даже не поздоровались. Я чувствовала, как мои губы, как все лицо застывает в гримасе. Куда делся наш со Стефаном вчерашний смех? Сближение, история с картиной — все это будто ветром сдуло… Может быть, я ошиблась? Ум требовал объяснений.
Андерс Страндберг прокашлялся.
