Юрий Сотник - Невиданная птица
Он стоял перед нами в той же черной суконной толстовке, в которой бывал на уроках, точно так же, как раньше, протирал носовым платком пенсне, но курчавые волосы его и торчащая вперед бородка стали еще белее за этот год.
Когда мы угомонились. Платон Иванович надел пенсне, оперся ладонями о стол перед собой и заговорил негромко и медленно:
— Ну вот… Вот мы и встретились с вами опять в школьной обстановке.
Мы вскочили на ноги и снова захлопали и закричали, а Платон Иванович стоял неподвижно, слегка улыбался и смотрел на нас, не замечая, что пенсне свалилось с носа и повисло на черной тесемочке. Потом он продолжал:
— Так вот, товарищи дорогие! На мою долю выпала очень приятная задача, о которой каждый из вас, повидимому, догадывается. Мне поручено сообщить вам, ученикам семилетки, о том, что с первого сентября этого года в нашем городе возобновятся школьные занятия. (Тут снова кто-то захлопал. На него зашикали.) Но, дорогие мои, прежде чем начать заниматься, в школе нужно произвести необходимый ремонт. И я полагаю, что все мы, собравшиеся здесь, обязаны внести свою трудовую лепту в это дело.
Тимошка Садиков вскочил и закричал, колотя себя кулаками в грудь:
— Платон Иванович! Честное пионерское! От имени всех говорю: день и ночь напролет будем работать! Честное пионерское!..
— Садись, Тимофей, — сказал Платон Иванович. — Я вполне уверен, что Тимофей Садиков выражает общее мнение, и другого ответа не ждал. Собственно говоря, днем и ночью работать не нужно. Ремонт настолько незначителен, а нас так много, что каждому придется уделить лишь несколько часов своего времени.
Мы притихли, ничего не понимая. Одна девочка спросила:
— Как же так, Платон Иванович?!.
Платон Иванович надел пенсне и посмотрел на нее:
— Позволь! Что именно «как же так»?
— Ну как же так «ремонт незначителен», когда от школы одни стены остались?
Платон Иванович помолчал.
— Виноват! Тут, видно, какое-то недоразумение. Ты о какой школе говоришь?
— Ну, о нашей, сгоревшей, конечно.
— Гм!.. Да-а! Тут недоразумение. Это… это… конечно, моя оплошность. Я полагал, вы уже знаете о том, что этот год мы будем заниматься в три смены в помещении десятилетки.
— У-у! — протянул кто-то.
— Да, дружок! Весьма и весьма прискорбно, но что же поделаешь! В районе поднимали вопрос о восстановлении нашей школы, но пришли к убеждению, что за лето не успеем, нехватит материалов и рабочих рук… Заниматься нормально вы будете и в этой школе. Здесь, как я уже сказал, помещение требует пустякового ремонта: побелить стены да починить несколько парт. Ученики десятилетки легко справились бы с такой задачей сами, но я уверен, что никто из вас не захочет явиться на готовенькое.
Конечно, мы сказали, что будем работать, что можем и без десятилетчиков три раза выбелить школу и починить сколько угодно парт, но настроение у всех было испорчено. Весь день удрученные ребята бродили вокруг своей школы, а девочки даже плакали там.
Все же на следующий день несколько наших ребят отправилось домой к Платону Ивановичу, чтобы поговорить с ним о работе в десятилетке. Но он, оказывается, заболел гриппом и не велел пускать к себе учеников. Больше педагогов из семилетки в нашем городе в то время не было. Директор и физик ушли добровольцами на фронт, математичка Ирина Игнатьевна погибла во время артиллерийского обстрела, а остальные или еще не вернулись из эвакуации, или уехали в областной центр на конференцию учителей.
Тошно мне было все эти дни.
Сегодня уже часа три я сидел на подоконнике и чинил ботинок, у которого чуть-чуть оторвалась подошва. Ковырну разок шилом и задумаюсь.
За этим делом и застал меня Андрей Чижов. Он появился перед окном, словно из-под земли вырос. Маленький, с круглой, стриженной под машинку головой, он выглядел очень озабоченным. Он тихо спросил:
— Ты один?
— Один.
— Дай-ка руку.
Я протянул руку. Андрюшка влез на подоконник, соскочил в комнату и уставился на меня, нахмурив брови, которых у него почти не было.
— Ну? — сказал я.
— Понимаешь… — зашептал Андрей. — Я сегодня получил какую-то странную записку.
Он дал мне смятый листок. Я развернул его и прочел:
«Приходи сегодня, четырнадцатого мая 1943 года, в десять часов вечера к сгоревшей школе.
икс».
— И всё?
— Всё.
— Странно! Где ты ее нашел?
— У себя в комнате, на полу.
— Кто-то что-то затевает, — сказал я.
Андрей нагнулся и зачем-то заглянул под стол.
— Как ты думаешь… — зашептал он. — Как ты думаешь: а что, если тут что-нибудь такое?.. А?
— Ну, например?
— Ловушка, например, какая-нибудь!
— Какая там ловушка! Грабить, что ли, тебя собрались?
— Зачем «грабить»! Что, я сам не понимаю!.. А вот что я тебе скажу: мой отец-то ведь военврач, он в госпитале работает…
— Ну и что же?
— Вдруг кто-нибудь хочет выведать его расположение.
— Чье расположение?
— Госпиталя. Я ведь там бывал у папы.
— Глупый ты! — сказал я. — Ты думаешь, что это тебя диверсанты заманивают? Очень нужен ты им!
— Ладно! — сказал Андрюшка. — Что же все это значит?
Кто-то забарабанил в дверь. Я побежал открывать. На пороге стояла Галина.
— Вот уж прямо, действительно, кому-то совершенно нечего делать! — заговорила она, входя в комнату. — Вот уж, действительно, кто-то прямо только тем и занимается, что выдумывает всякие глупости!
— А что такое?
— А то, что мы сидим обедаем… Вдруг в окно влетает камень, обернутый в записку. Хорошо! Прочла, пообедала, иду к тебе, а на двери твоего дома вот эта бумажка.
Она дала мне записки и принялась поправлять волосы.
В обеих записках я прочел одно и то же:
«Приходи сегодня, четырнадцатого мая 1943 года, в десять часов вечера к сгоревшей школе.
икс».
— Кто-то что-то затевает, — сказал я опять.
— Ты пойдешь?
— Надо пойти. Наверное, кто-то разыгрывает нас, но все-таки интересно.
— Глупости! — сказала Галка. — Никуда я не пойду.
Мы ничего не ответили. Мы знали, что она первая прибежит к школе.
Глава II. Ночью у школы
Я часто думаю: какой все-таки странный у меня характер! Я был уверен, что все эти записки — чьи-нибудь шуточки. Но чем ближе время подходило к вечеру, тем больше меня разбирало любопытство. Уже в девять часов я выскочил из дому и побежал к водопроводной колонке, возле которой условился встретиться с Андреем. Он был уже там.
Мы отправились к школе, стоявшей у реки, на самом краю городка. Сначала мы громко болтали, или по немощеным уличкам, где над заборами свешивалась сирень, а за сиренью стояли домики с темными окнами. Но, проходя Осетровую слободку, оба притихли. По обеим сторонам дороги здесь торчали печные трубы, освещенные луной, валялись кирпичи да обгорелые бревна, из-под которых виднелись спинки железных кроватей. Андрюшка боязливо косился на них, да и мне было не по себе.
В конце слободки виднелся холм, на котором стояла школа. Подойдя поближе и всмотревшись как следует, мы ахнули от удивления: там, на холме, на площадке возле школы, уже толпилось по крайней мере человек сорок мальчишек и девчонок.
Когда мы поднялись к ним, они закричали:
— Во! Еще двое!
— Это вы писали?
— Вы что-нибудь знаете?
— Где вы нашли записки?
Мы сказали, что знаем не больше других. Тогда все принялись гадать и строить всякие предположения.
— Глупости, и больше ничего! — сказала Галина (она уже стояла здесь, накинув на плечи вязаную кофточку). — Тот, кто написал записки, наверное спит себе преспокойным сном, а мы тут ляскаем зубами от холода.
— Нет, — возражали ей, — уж коли написал, значит придет, хотя бы посмотреть, что из этого вышло.
— Вот бы вздуть его! Да, ребята?
Тимошка Садиков выскочил вперед, поправил кепку, съехавшую на нос, и заговорил быстро и отрывисто:
— Нет, ребята! Погодите! Знаете что? Вдруг это Оська Димин вернулся!.. А?
Все призадумались. Оська был моим близким другом. Я подумал было, что Тимофей, может быть, и прав, потому что Димин любил всякие таинственные затеи. Но тут выступил вперед Миша Морозов. Он сказал:
— Зачем зря говорить чепуху? Всем прекрасно известно, что Оська бежал из Свердловска на фронт и погиб, взорвав фашистский танк.
— Враки! — сказал кто-то. — Он утонул при обороне Севастополя.
Все стали спорить о том, как погиб Оська Димин, и спорили до тех пор, пока не раздался крик:
— Смотрите! Еще двое!
Все повернулись в одну сторону и затихли.
По дорожке на холм поднимались двое ребят: один — здоровенный, широкоплечий, одетый во все темное: другой — маленький, тоненький, в белой рубашке, в черных брюках. Мне показалось, что большой — это мой сосед Яша Кривохижа. Мы все притихли. Тимоша шлепнул себя ладонью по голове и, глядя на маленького, прошептал:
