Владимир Железников - Чучело-2, или Игра мотыльков
Мотоцикл словно одолевает препятствие и резко останавливается. Глазастая бьет меня локтем в бок, выхватывает у меня сверток. Какое-то время, еще не понимая, что происходит, я пытаюсь удержать сверток и не отдаю ей. Но она все же вырывает. Поднимаю козырек. Вижу: мы стоим на тротуаре перед растерянным Судаковым, его сыновья что-то орут и тыкают в нас пальцами, а он сам держит наш сверток.
В следующую секунду мотоцикл снова рвет с места, и снова весь мир для меня пропадает, я держусь за Глазастую двумя руками, чтобы не упасть.
Глазастая останавливается около моего дома, снимает с меня шлем, вешает его себе на пояс. Я стою, низко опустив голову. «Ну, — думаю, — сейчас она мне врежет!»
— Завтра в три, — говорит, — у тебя. Передай Каланче и Ромашке.
— Думаешь, Ромашка придет после вчерашнего?
— Придет. А куда она денется? Деньги-то у нас. — Погазовала, махнула рукой и уехала.
И ни слова о том, как я чуть все не испортила. На следующий день сижу жду девчонок. Настроение получше: все-таки отдали деньги Судаку, Костику это на пользу. У меня теперь из-за Костиных дел напряженка, я взвинченная, моторная. И девчонок жду с тяжелым сердцем. Ромашка опять будет собачиться из-за денег — дались они ей! Господи, когда это все кончится?
Звонок в дверь, бросаюсь открывать, от нервности никак не могу отпереть замок. Воплю: «Девчонки, счас!» Толкаю дверь, а передо мной, вместо Каланчи и Ромашки, — Попугай собственной персоной. Балдею. Он улыбается, а я нет. Думаю: «Что еще случилось?» Этот неспроста пожаловал.
— Не ожидала? — спрашивает. — В комнату можно пройти?
— Проходите, — отвечаю. Наперед знаю, что он от Судакова, но спрашиваю: — Что случилось?
Про себя думаю: «Если будет еще требовать денег, не дам».
Он усаживается, оглядывается:
— Ты одна?
— Одна, — отвечаю.
— Ну, тогда можно к делу.
Лезет в карман и достает оттуда наш сверток, тот самый, который мы вчера утром с Глазастой отдали Судакову.
«Ну, — думаю, — дела!» А сама смотрю на сверток, точно вижу его впервые. Делаю круглые глаза.
— Узнаёшь? — спрашивает.
— Что — узнаю? — продолжаю прикидываться.
— Вижу, что узнаёшь… Поэтому буду краток. — Он разворачивает сверток, передо мной рассыпаются сотенные бумажки. — Судаков возвращает вам деньги. Сказал, что и без денег не собирается выдавать Самурая. Так что принимай деньги обратно и дай мне в этом расписку.
— Какие деньги, какую расписку? Не понимаю. — И отталкиваю деньги от себя. В голове путаница, не знаю, как поступить, помню только, что Глазастая велела мне от всего отказываться.
— Ну, если деньги не твои, — говорит Попугай, — то адью! — Сгребает сотенные и встает.
— Нет, — говорю, — не уходите. Может, деньги и не мои, но я знаю чьи.
— А чьи? — спрашивает.
— Чьи — не скажу! Но передать их хозяину могу.
— А расписку напишешь?
— Напишу, — говорю. Про себя думаю: «Господи, хоть бы девчонки пришли!» — Только я никогда расписок не писала.
— Это дело поправимое, — говорит, — тащи бумагу и ручку.
Притаскиваю тетрадь, сажусь, жду. Он диктует:
— «Я, Смирнова, подтверждаю настоящим заявлением…» Ты пиши, пиши, — торопит он.
— А я пишу, — отвечаю, а сама медленно вывожу буквы и все думаю: «Где же они?»
Он продолжает диктовать:
— «…что Федоров Петр Егорович вернул мне три тысячи рублей по поручению гражданина Судакова. В чем и расписываюсь — 3. Смирнова».
Он вырывает листок, читает его, потом заставляет меня расписаться и прячет мою расписку в карман. Я начинаю собирать деньги, но он меня останавливает.
— Подожди, — говорит, — я пересчитаю их на твоих глазах. Деньги любят счет.
Попугай пересчитывает деньги медленно, а я его не тороплю. «Пусть, — думаю, — считает». Отсчитывает одну тысячу, я тоже с ним вместе считаю, подвигает ко мне, потом так же вторую, а третью пересчитывает и прячет себе в карман.
— Вы что?! — ору. — Берете чужие деньги?!
— За тяжелую работу, — говорит. — И за молчание. По вашей вине я стал соучастником. Вот за это я и беру. Скажи спасибо, что мало. Нынче что это за деньги? А я своей репутацией рискую.
— А расписку?! — ору. — Я вам дала расписку на три тысячи! Верните, — говорю, — мою расписку.
— Так я же тебе принес три тысячи, — нахально отвечает. — А тысячу ты мне отдала за работу. Вот так. — И идет к двери.
Я цепляюсь за него, падаю, волочусь по полу, кричу:
— Подождите, так нельзя! Деньги чужие! Мы же не воры!
А он отрывается, отпихивается, пинает меня ногой, открывает дверь и исчезает.
Плюхаюсь на пол около двери, совсем очумелая. Заткнуть бы уши, завязать глаза и спрятаться под кровать, чтобы никто не нашел. Плачу. Потом вдруг думаю: «А чего я плачу?…» Забываю, что произошло, помню, что-то случилось, а что — не вспоминается. Голова тяжелая, еле ее удерживаю, и спать охота. Тут раздается звонок. Встаю, открываю — передо мной Глазастая, да не одна, а с Джимми. Он прыгает на меня, визжит от радости, тыкается в щеку холодным носом и облизывает. Язык у него влажный, мягкий. Хохочу, обнимаю его. И вдруг меня прошибает, вспоминаю все.
— Глазастая! — ору в ужасе.
— Что случилось?!
Язык у меня заплетается, буквы наскакивают одна на другую, получается абракадабра.
— Попуукрты…
Глазастая пялится на меня, ни черта не просекает.
— Тихо, тихо, — просит ласково. — Говори медленно… По слогам. Ты же у меня умная, хорошая.
Смотрю на нее, но не могу выдавить ни слова.
— Ну давай. — Глазастая обнимает меня. — Ну давай, ты же умеешь по слогам.
— По-пу-гай… у-крал… у нас… ты-ся-чу рублей! — Эти слова доходят до меня, и я продолжаю по слогам, все рассказываю Глазастой.
Она молчит, смотрит куда-то в сторону и молчит.
— Ты почему не удивляешься? — спрашиваю.
— А я готова к любой подлости, — отвечает. — Меня не удивишь. — Потом цедит: — Подонок отпетый! Козел пьяный!.. — Обрыв. Она снова замолкает. Губы крепко сжаты, глаза колючие, приказывает: — Джимми!
И мы вылетаем. Улица у нас тупиковая, дом стоит последним, так что Попугая нам легко догнать. Бежим втроем — Глазастая первая, за нею Джимми, потом я. От бега мне делается жарко, и я снова становлюсь нормальной, как все. Мне не страшно, я прикрыта Глазастой, плевать я хотела на Попугая. «Попугай — мразь, подонок! — шепчу. — Козел двуногий!» Чувствую, что зверею, готова на драку.
Скоро мы его замечаем. Идет, между прочим, не спеша, вразвалочку. Совесть, видно, не беспокоит. Не знаю, что там Глазастая придумала, но только, когда я рву вперед, чтобы налететь на Попугая, перехватывает меня — потише, мол.
— А почему? — не понимаю.
— Народу много, — отвечает. — Надо переждать.
Правда, народу вокруг полно, а я и не подумала об этом.
Попугай по-прежнему маячит впереди. Он доволен собой, по спине видно — упивается. Наверняка о выпивке мечтает на чужие денежки, гад! Идем, идем… По одной улице, по другой… Жмемся к стене, дышать боимся, чтобы не засветиться.
Попугай сворачивает в сквер. И мы туда. Оглядываюсь — пусто. Ни одной фигуры не видно. Ну, думаю, пора действовать.
— Глазастая, — говорю шепотом, — рвем?…
Она не отвечает, неожиданно приказывает:
— Джимми, ко мне! — Берет его за ошейник. А потом как закричит чужим, страшным голосом: — Фас, Джимми! Взять! — И толкает его на Попугая.
Все происходит в одну секунду, я даже ни о чем подумать не успеваю. Джимми мелькает у меня перед глазами, взвивается в воздух и тяжелой тушей обрушивается на спину Попугая. Тот падает на живот, видит страшный оскал Джимми, закрывает голову руками. Он не кричит — видно, от страха теряет голос, а только как-то жалобно стонет.
Глазастая оттаскивает собаку. Та упирается, приседает на задние лапы, рычит, скалит пасть.
Попугай садится, нас он не узнает, не понимает, кто мы, кричит:
— Я в милицию заявлю! Я с вас три шкуры спущу! Вашу собаку прирежу, на шапки, в розницу!
— Хватит придуриваться! — обрывает его Глазастая. — Ослеп, что ли?
Попугай пялится на нас, выкатывает глаза, но, видно, плохо соображает.
— Не узнаёшь? — Глазастая улыбается. — Это Сумарокова.
Попугай приходит в себя:
— Сумарокова? — Переводит взгляд на меня. — И Смирнова.
— Вот именно! — цедит Глазастая. — Гони монету!
Попугай молча встает, отряхивается, стоит к нам спиной, потом резко поворачивается к нам и показывает фигу.
— Монету им отдай, чего захотели! — Его худая долговязая фигура изгибается в нашу сторону. — На-ка, выкуси, выкуси! Вот вам, в морду, в морду! — Он тыкает в нас фигой, медленно отступает и ругается матерными словами, обзывая нас: — Курвы-ы! На человека зверя натравливать! Как в концлагере! Фашистки!..
