Самуил Полетаев - Лёнька едет в Джаркуль
— Ну-ка посчитай, сколько тут…
Шесть трешек и четыре рублевки — значит, восемнадцать и четыре. Двадцать два рубля…
— А теперь подели на два рубля восемьдесят семь копеек. Сколько будет целых и сколько в остатке…
Гришка закатил глаза, пытаясь удержать разбегающиеся цифры, долго ерзал на сиденье.
— Целых семь, — сказал он наконец, — а в остатке рубль восемьдесят копеек…
— На одиннадцать копеек набрехал… Ну, а теперь вычти из остатка девять пачек «Севера»; каждая пачка — пятнадцать копеек. Сколько останется?
На этот раз Гришке пришлось расстегнуть рубаху — в кабине было невпродых от табачного дыма. Он подвинтил вниз боковое окошко, высунул голову наружу и решал задачку на свежем воздухе.
— Рубль сорок пять копеек.
— От брехун! — рассмеялся отец. — Рубль сорок шесть, математик! А теперь вытащи тетрадочку, на вот карандаш, и запиши на последней страничке. — Он остановил машину, чтобы удобно было записать. — Бекмурзе — рубль сорок пять копеек. Записал?
— Это кому же?
— Тому самому, носатому, в которого стрелял. Был там у них такой?
— Ну?
— За той вон горой пасет.
— А деньги ему зачем?
— Товару набрал, а денег лишку оставил. Теперь его еще искать надо.
Автолавка выкатила на дорогу, ту самую, с которой они съехали, объезжая мост. Теперь она шла вдоль скалистых стен, из щелей и трещин которых торчали ползучие растения. Несколько сосен, как зеленые свечи, высились на круче, подпирая студенистые сырые облака, а ниже карабкались по уступам овцы и пялили на машину глупые глаза.
За перевалом открылась внизу холмистая долина, усеянная серой массой овец; среди них чернели крохотные фигурки всадников. Наверно, это были те самые чеченцы, которых напугал своими выстрелами Гришка. Он беспокойно заерзал: а вдруг отец надумает им сейчас вернуть деньги? Но нет, они проехали не задерживаясь. Отец торопился.
— Сейчас пойдет дорога веселая, — сказал он. — Камешков бог набросал всех размеров. Пятнадцать километров вниз ползти будем, до самой Вирсайской долины.
Дорога действительно пошла интересная. Камни, желтые, кроваво-ржавые, черные, ядовито-зеленые, напоминали всевозможных животных, от овец до ископаемых ящеров.
Николай, все больше веселея, смотрел направо и налево. Все эти валуны, мимо которых он бессчетное количество раз проезжал и давно уже не замечал их причудливых форм, теперь снова занимали его оттого, что сын был рядом и все это ему, наверно, в новинку. Но Гришка был занят другим — он следил за руками и ногами отца. Николай перехватил его взгляд. Вон ведь чем интересуется! И самому тоже показалась занятней работа сцепления, тормоза и рукоятки скоростей — то, что делал всегда не задумываясь.
— Смотри крепче, авось и запомнишь!
И не догадывался Николай, что, бубня про себя, мысленно включая зажигание, прибавляя обороты, выжимая сцепление и переводя рукоятку скоростей, Гришка снова переживал всю эту историю с чеченцами, но на этот раз не дрейфил, а, подпустив их близко, включал мотор и на бешеной скорости угонял машину в горы — скачите, догоняйте меня на своих конях!
В самый раз бы сейчас поговорить с ним о школьных делах, подумал Николай, но слова приходили в голову вялые и скучные: «Ты что же это, мать в гроб хочешь вогнать?» Или: «Школу спалить захотел?» Гришка только усмехнется — «спалить!» — и с завидной выдержкой будет ждать конца бессмысленного разговора, жалея даже отца, — сам-то он как-никак уже привык. Николай скосил на сына глаза. Нет, не стоит сбивать его интерес к шоферской работе.
— А ну-ка, покажи, как со второй перевести на третью? — спросил он Гришку и сам стал объяснять.
Впереди раскинулась широкая, в холмах и впадинах, долина. На ней паслись овцы, кони, верблюды. Вдали показались всадники. Они быстро неслись навстречу, Николай высунул руку из кабины и помахал им, указывая вперед, туда, где виднелся курган, и всадники повернули коней.
— Целую орду подцепил, — сказал Николай.
— Кто это?
— Да Баукен. Сейчас всех угощать будет.
Николай выключил мотор и вышел из машины. Чабаны сошли с коней, обступили его, здоровались по-русски и по-казахски. А потом все уселись кружком, и Николай стал им что-то рассказывать. Говорил он, жестикулируя, измененным голосом, быстрым и певучим, с придыханием и неожиданными взрывами. Чабаны смотрели ему в рот и хохотали, хлопая себя по бокам, а то вдруг разом замолкали, выжидающе выкатив глаза. Никто не обращал внимания на Гришку, сидевшего в кабине. Обычно замкнутый, отец говорил сейчас не переставая. Вдруг он вскочил на ноги и сделал руками движение, словно бы вскидывая ружье:
— Бах! Бах!
Чабаны так и повалились, а один из них, молодой, широколицый, с камчой[7] из цветных ремешков за поясом, подошел к кабине и уважительно просунул в окошко лодочкой сложенную руку.
— Бах, да? Бах-бах чечен? Ма-ла-дец! Ходи к нам, зачем сидеть?
Гришка вышел из машины и закоченел. С близких вершин, покрытых снегом, тянуло ледяным холодком. Чабаны были в ватниках и коротких полушубках, Гришка же в потертых брюках и куртке. Он спрятал руки под мышками, залязгал зубами. Все заметили это и засмеялись. Николай бросил ему ключи от автолавки. Гришка выбрал из мешка новенький полушубок, закутался, и сразу стало тепло. Он хотел закрыть автолавку, но отец помахал рукой: не надо, мол, будем торговать. Чабаны поднимались с земли, подходили к машине, хлопали Гришку по ногам и щупали снизу на нем полушубок.
— Бах-бах чечен! Маладец! — смеялись они.
Николай взобрался в кузов, стал вытаскивать из ящиков товары и бросать их вниз. Полушубки, костюмы, сапоги, шапки так и пошли по рукам, а когда кто-нибудь, решившись, откладывал в сторонку, Николай кивал сыну:
— А ну положь на счеты семнадцать с полтиной.
Наморщив лоб, Гришка осторожно сдвигал костяшки на счетах, висевших на стенке у самого потолка.
На коне подъехала женщина с изумрудными сережками в ушах. Перед ней расступились, пропуская к автолавке. Николай сказал ей что-то, все засмеялись. Сверкнув угольно-черными глазами, она ткнула его в живот. Тогда он схватил ее за руку и втащил в кузов, и она стала сама набирать товары. По-хозяйски рылась в ящиках, перебирала платки, детские костюмчики, придирчиво рассматривая вещи, и после долгих колебаний откладывала. Когда она уехала, придерживая у седла большой тюк вещей, чабаны долго смотрели ей вслед и качали головами.
— Весь товар ей отдал. Что нам оставил?
Закончив торговать, Николай закрыл автолавку, и все расселись кружком. Гришка тоже сел со всеми, на этот раз не смущаясь, потому что все уже привыкли к нему. Чабаны стали спорить. Они хватали Николая за руки, кричали на него. Больше всех кипятился Баукен — усатый чабан с золотой коронкой во рту. Он тряс Николая за грудь, хищно сверкая зубом. Но вот он успокоился, вытащил из кармана часы со стальной цепочкой и похлопал пальцем по стеклу, строго поглядывая на Николая. Потом он уселся, откупорил бутылку и стал наливать водку в единственный стаканчик. Очередь дошла до Николая, он отпил и передал стопку соседу, но тот вернул обратно, требуя выпить до дна. Николай вскочил и стал показывать на автолавку. Чабаны сердито кричали, а он умоляюще прижимал руки к груди, пока они не отстали. Только Баукен безучастно и терпеливо сидел, дожидаясь, когда вернется стопка.
Вдали из-за кургана показался запоздалый всадник. Он не торопился навстречу, а стоял у дороги с поднятой рукой, дожидаясь машины. Николай надвинул кепку пониже и проехал мимо, не ответив на приветствие. Всадник увязался за ними и скакал сбоку, кричал и размахивал камчой. Николай молчал и равнодушно гнал вперед машину, но всадник скакал не отставая, бил себя в грудь, хрипел и чуть не плакал. Гришка не выдержал и попросил отца остановиться. Чабан долго и страстно объяснял что-то.
— Ладно, — сказал Николай, открыл автолавку, дал ему бутылку и уехал.
Чабан спрятал бутылку за борт полушубка, помахал рукой и послал им воздушный поцелуй.
— Юсупка — первый пьяница здесь.
— А чего он кричал?
— Божился, что деньги жена отдаст.
Свернув с дороги, долго ехали вдоль каменистого русла ручья, карабкались в гору, а спустившись в лощину, направились к одинокой юрте. Женщина, стоявшая у входа, поспешно скрылась в юрте. Николай погудел, но женщина не выходила. Тогда он вышел из машины, откинул входной полог и громко крикнул: «Аман ба!»[8] — и вошел в юрту и долго сидел там, разговаривая с хозяйкой, а потом появился в дверях и кивнул Гришке:
— Заходи, чай пить будем.
Николай пошел открывать автолавку, а хозяйка стала разжигать костер. Гришка присел у входа. Посередине стояла железная печка, пол выстлан одеялами и коврами, стены по кругу распирались планками, сбитыми крест-накрест, за ними торчали топоры, домра, ружье, чересседельник, кнутовищи и седла. Сверху через отверстие проникал свет. Девочка лет шести сидела у подушек и держала на коленях грудного малыша. Она испуганно смотрела на Гришку.
