Лидия Чарская - Дикарь
Полковник пристальным зорким взглядом измерил всю фигуру Димы, потом перевел глаза на Германа, с тем же торжествующим лицом стоявшего перед ним.
— Барон Фон Таг, я не имею основания вам не верить. Поручаю вам этого мальчишку. Потрудитесь доставить его коменданту с моей запиской… — и, сказав это, полковник вырвал из своей записной книжки страничку и набросал на нее несколько строк. Потом он махнул рукой уланам и отошел со своими офицерами.
— Пожалуйте за мною, господин Стоградский! Вы видите, где нам пришлось встретиться? — зашипел Герман, лишь только он очутился один на один с Димой.
И так как тот все еще молчал, он подошел к нему почти вплотную и проговорил глухим, сдавленным от бешенства, голосом по-русски:
— Вот ты когда попалось, русское животное! Сама судьба бросает тебя в мои руки. Надеюсь, ты еще помнишь, что за мною остался должок?.. О, барон Фон Таг никогда не забывает обид, а тем более нанесенных ему оскорблений. Ты мне жизнью теперь ответишь за все. А сейчас марш вперед… Ты слышал, что приказал господин полковник?
И так как все еще не успевший придти в себя Дима продолжал стоять, не двигаясь, как вкопанный, улан изо всей силы толкнул его в спину кулаком.
— Это тебе за старое… За тот вечер, помнишь? О, это еще начало только… Готовься к самому худшему, мой дружок, будь уверен, тебе не дадут пощады, — шипел разъяренный Герман в то время, как его солдаты грубо трунили над пойманным шпионом.
Едва устоявший на ногах Дима, ничего не слыша и не понимая, между рядами солдат машинально двинулся вперед.
ГЛАВА XVIII
У порога вечности
Как в тумане происходило все дальнейшее… Как будто не его, Диму, а кого-то другого уланы, во главе с Германом фон Таг, привели в здание магистрата. Как будто не он, Дима, а тот же другой, предстал перед глазами генерала, один вид которого красноречиво говорил за то, что пощады от него ожидать нельзя.
Генерал, окруженный целой толпой офицеров, сидел за столом в богатой зале городского магистрата. Там же было собрано около десятка городских обывателей, бледные, взволнованные, ожидавших своей участи.
Приведшие Диму уланы, грубо толкнули юношу к группе этих несчастных.
— Еще один шпион, ваше превосходительство, — прикладывая руку к каске, проговорил, вытягиваясь в струнку перед генералом, Герман.
Тот смутно взглянул в сторону Димы.
— Совсем еще мальчишка, — процедил он сквозь зубы.
Потом подписал какую-то бумагу, почтительно поданную ему адъютантом и, подозвав к себе пальцем другого офицера, коротко, отрывисто бросил по-немецки, махнув в сторону пленных мужчин и женщин:
— Расстрелять!
Невыразимое отчаяние вызвало это слово в группе пленных. Кто-то громко вскрикнул. Кто-то тихо заплакал. Кто-то простонал: «Дети, мои дети! Что будет теперь с вами?»
В тот же миг подоспевшие солдаты окружили маленькую группу и, с саблями наголо, повели куда-то.
Дима шел вместе с другими, машинально передвигая ноги. О том, что ему грозила смерть, может быть всего через несколько минут, он и не думал даже.
Ночь давно уже минула и короткое ноябрьское утро окончательно вступило в свои права. Моросил дождь.
Пленники, окруженные теперь полуротой пехоты и теми же уланами во главе с Германом фон Таг, гарцевавшем на лошади рядом с пожилым офицером, назначенным для выполнения приговора, прошли несколько улиц и приблизились к городской заставе. Пленные поняли из этого, что ужасное событие произойдет за городской чертой.
Один Дима продолжал еще не понимать того, что должно было произойти через самое непродолжительное время.
Но вот отряд конвойных остановился, и пленные тоже остановились… Солдаты бросились к ним и стали выстраивать несчастных в шеренгу.
Герман Фон Таг близко подъехал к офицеру, остановившемуся в стороне, и шепнул ему что-то. Тот удивленно поднял брови, потом медленно кивнул головой.
Фон Таг дал шпоры коню и подлетел к группе пленных, с ужасом следивших за всеми приготовлениями.
Отыскав глазами Диму, он схватил его за руку и выдвинул вперед.
— Какая честь ждет тебя, мальчишка! В виду важности твоего преступления, господин офицер приказал расстрелять тебя первым, — произнес он с затаенным злорадством, глядя в спокойное лицо юноши.
И тут только Дима понял вполне ясно то, что его ожидало… И на мгновение острый прилив отчаяния охватил его. Но только на одно мгновенье…
«Господи, Ты видишь, что я тоже хотел быть полезным… нужным родине… хотел помочь… хотел… Не удалось, значит… По крайней мере, я искуплю смертью мою оплошность», — пронеслось в мыслях мальчика, и он стал спокойно следить за тем, что делали враги.
Солдаты выстроились в шеренгу как раз против группы пленных. Двое из них подошли к Диме, отделили его от прочих приговоренных. Один схватил его за руки, другой стал завязывать ему носовым платком глаза.
Внезапно вся кровь прилила к лицу юноши. И, сверкнув глазами, он рванул с глаз повязку и далеко отшвырнул ее от себя.
— Не надо… пустите… Я никогда не был трусом! — произнес чуть внятно Дима.
Затрещала дробь барабана… Поднялись стволы ружей, и дула их направились в грудь приговоренного, стоявшего впереди других.
— Все кончено… Боже, прости меня… Мама… Ни… Левушка… Маша… Прощайте… мои дорогие! Все прощайте! — вихрем пронеслось в голове Димы последняя мысль….
— Казаки! Казаки! — послышался вдруг отчаянный крик со стороны луга, прилегающего к лесу, и рука офицера, готовая была дать знак к залпу, безжизненно повисла плетью вдоль тела. Прямо на него бежал рыжий подросток с бледным перекошенным от страха лицом, за ним другой такой же бледный мальчик, и наконец третий, с трясущимися от волнения губами.
— Казаки в лесу! — крикнул рыжий, бросаясь к офицеру. — Они уже близко, они будут сейчас здесь!
Тот встрепенулся в седле, как ужаленный.
— Полурота, назад! В город! — крикнул во все горло пруссак и во весь опор ринулся к заставе. За ним стремительно побежала его полурота.
— Спасен! — промелькнуло с быстротой молнии в мозгу Димы. — Спа…
Он не договорил… Грянул короткий револьверный выстрел… Мелькнуло точно где-то в тумане далеко, далеко искаженное бешенством лицо Германа Фон Таг, что-то с силой ударило в грудь Димы, и он медленно пополз в отверзшуюся под его ногами черную пропасть.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Какая светлая, какая милая комната! Как чисто-чисто выбелены стены… А эти белоснежные койки с сетчатыми матрацами, на которых так удобно лежать…
Но почему-то несносно давит грудь? Словно камнем, и трудно пошевелить пальцами, а голову совсем не оторвать от подушки. Да и мысли такие отрывочные, туманные… Где же он, Дима? Порой над ним склоняются озабоченные лица.
Особенно рельефно и четко он видит два. Оба знакомые, оба дорогие.
Но кто они он не может разобрать, не может припомнить. Безостановочно слышится какое-то плесканье, не то журчанье невдалеке. Может быть это волны синего озера бьются о крутой берег? И опять открывается внезапно темная пропасть и опять Дима стремглав летит в нее…
— Он не будет жить, доктор? Он не выживет, мой бедный мальчик?
— Бог с вами, сударыня, не следует так рано приходить в отчаяние… Будем надеяться и бороться до последней возможности.
— Ради Бога, спасите его, доктор, ради всего святого!
— Все будет сделано, сударыня, и ваш юный герой останется с вами, чтобы еще долго вас радовать и утешать.
— Димушка! Милый Димушка!
— Не надо плакать, тише… Ты можешь его взволновать. Он каждую минуту может придти в себя.
— Ах, Петр… И подумать только, что мы так мало знали этого благородного ребенка!
— Успокойся, родная! Господь не для того вернул его нам, чтобы взять его снова от нас…
Петр Николаевич, как умеет, утешает жену.
Две недели тому назад они получили депешу от Ганзевских с извещением о том, что Дима тяжело ранен, находится у них в фольварке, и что они ждут только случая, доставить его в госпиталь, в Варшаву.
И Всеволодские, захватив детей, немедленно помчались туда же.
Зоя Федоровна с мужем с величайшими затруднениями доставили все еще не приходившего в себя Диму сначала в полевой лазарет, а оттуда в главный варшавский военный госпиталь.
А Дима все еще не приходил в себя. Последним впечатлением, последнею сознательною мыслью мальчика был крик: «Казаки, казаки!», появление на загородном лугу Сережки, Вени и младшего Ставровскаго и последовавшее вслед за тем отчаянное бегство полуроты германцев. И потом страшный удар в грудь… Искаженное лицо Германа и что-то темное, непонятное и непроницаемое, как мрак, что окутало его, Диму, и повлекло куда-то вниз, куда — неизвестно…
Не потеряй тогда Дима сознания, он узнал бы, что никаких казаков и не было поблизости, что Сережка, Веня Зефт и Коля, издали завидя страшные приготовления германцев, рискнули на отчаянный, смелый поступок.
