Альберт Лиханов - Мой генерал
Беззаветно можно служить, работать то есть.
Беззаветно можно бороться. И можно беззаветно любить.
Вот. Любить.
Как часто произносим мы это слово! Люблю мороженое! Люблю на лыжах кататься! Люблю смотреть телевизор!
Маленьких часто спрашивают:
— Ты кого больше любишь? Маму или папу?
Глупый вопрос. На него даже несмышлёный малыш отвечает.
— И маму люблю, и папу люблю!
Я тоже так отвечал. До четвёртого класса добрался — не очень-то задумывался над этими словами. И дальше бы жил, не раздумывал…
Но бывает в жизни каждого такой день, такой час, такая минута, когда всё, что вокруг, он видит другими глазами. Поясневшими. Повзрослевшими. Когда он неожиданно понимает, что у слов, к которым он привык, как к старым детским игрушкам, есть ещё один смысл. А может быть, и не один. И что слова — это не просто слова, а значительно большее. Ведь слова служат людям. Означают предметы, их окружающие, поступки, дела. Означают то, что человек чувствует.
Я люблю дедушку. Люблю беззаветно. И знаю цену этим словам.
Я люблю его преданно и горячо, я верю ему больше, чем себе. Я хочу во всём быть похожим на деда…
Вот он стоит у окна. Курит сигаретку, сунув её в разноцветный мундштук. Смотрит себе под ноги. Ждёт.
В комнате тишина. Как перед бурей. Перед бурей же затихает всё — помните? На земле. И в небе.
Тихо в комнате, я разглядываю деда, на мои глаза навёртываются слёзы и куда-то исчезают. А в горле застрял тугой комок.
Вот он сказал это. Сказал свою «военную тайну». И я чувствую — со мной что-то случилось.
Я теперь другой. Совсем-совсем. Я будто и не я, а другой человек. Другой мальчишка. Взрослый. Да, взрослый.
Я глядел на дедушку и понимал — со мной что-то случилось!
Я встал. Я подошёл к деду. Слёзы исчезли, я был теперь совсем другим. Я знал цену словам, о которых не думал раньше. Я встал, подошёл к деду, прижался к нему лицом.
Буря грохотала во мне. Но я ничего не сказал. Я только обнял его и прижался крепко-крепко…
И всё увидел снова. Снова…
ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ. ПРО ДЕДУШКУ
Горело в тот день солнце. Палило нещадно. Было ему невдомёк, что не смеяться надо, а плакать, что лучше бы ему за тучи зайти и не смотреть весело на землю.
А оно припекало. Празднично. Невпопад. Будто не только людей, но даже и солнце застала врасплох эта нежданная война.
Дедушка был майором. Был молодым совсем. Ехал из Москвы, из отпуска. Слушал, как приятно поскрипывают новенькие ремни, смотрел, как поглядывают с завистью на него мальчишки.
А потом — будто оглох.
Война!
Другие не верили, смеялись, говорили, не может быть, у нас с немцами мир, но дедушка-то сразу понял: может быть!
Война на восток катится, дедушка на запад торопится. С поезда — на машину. С машины — на коня. С коня — на ноги. Идёт пешком, ведёт за собой командиров да солдат. А навстречу ему — люди.
На телегах едут. Пешком шагают. В детских колясках узлы с одеждой да едой катят. Старики идут с палками. Старухи с котомками. Женщины с маленькими детишками на руках. А те ребята, что постарше, сами что-нибудь тащат. Лица у них хмурые. Взрослые. Ведь война.
Яростно бился майор. Сам пушки заряжал. Снаряды подносил. Сам в фашистов целился.
Но фашисты сильные были! Вместо убитых солдат новые выходили.
Сражался дед до последнего. В ногу ранило. Бойцы его от пушек оттащили. Спрашивают:
— Отступать?
— Снаряды ещё есть, — говорит дед. — Сражаться!
Ушли бойцы. Потом вернулись. Спрашивают:
— Отступать?
— Патроны ещё есть, — говорит дед. — Сражаться!
Но кончились и патроны. Приказал дед усатому знаменосцу Красное знамя под гимнастёрку спрятать. А бойцам знаменосца всегда в середине держать. Мало ли, враг обойдёт, сбоку ударит. Чтобы знаменосец в безопасности был.
И пошли бойцы назад вместе с дедом. Идут по дороге — тихо на ней. Стариков нет. Старух нет. Женщин с детьми нет. Все ушли.
А те, кто не смог, не успел, — на земле лежат.
Вот картошка из мешка просыпалась…
Вот детская коляска с узлом перевернулась…
Вот женщина лежит, ребёнка к себе прижала. И оба мёртвые…
Идёт дедушка по страшной дороге.
Голову опустил. Стыдно ему. За армию стыдно, за бойцов своих. За себя стыдно. Не сумели, эх! Не сумели защитить от врага беззащитных людей.
И вдруг по мёртвой дороге идёт мальчик. И поёт.
Дедушка ушам своим не поверил: поёт!
Выхо-одила на бе-рег Ка-тю-ша!На вы-со-кий на бе-рег кру-той.
Усатый солдат, у которого знамя на груди и который всех храбрей сражался, отшатнулся.
— Товарищ майор, неужели дитё с ума сошло от страха?
А мальчик к ним идёт. И всё поёт:
Вы-хо-дила пес-ни за-во-ди-ла…
Подошёл к дедушке, голову поднял, потому что высоко смотреть, и говорит:
— Чего-то все спят… И мама спит… Я её толкаю, а она не просыпается…
У дедушки лицо окаменело. Хочет он заплакать и не может. А тут бойцы кричат:
— Танки!
Дедушка обернулся — фашистские танки по дороге пылят.
— Знаменосец! — крикнул дедушка. — Ребёнка бери! И чтобы беречь, как знамя, понял!
Отступили бойцы в лес, и вечером, далеко от врага, на привале узнал дедушка от мальчика, что ему три года и зовут его Серёжа, а маму зовут Катя и она любит песню про Катюшу. Больше ничего не узнал, как ни бился.
Шли бойцы лесами. Шли болотами.
Если не спал Серёжа, на шее у знаменосца усатого сидел. Если спал — дедушка его на руки брал.
Долго шли солдаты. В дождь и в жару. Но мальчик не плакал. Терпел. Полюбили его бойцы.
— В сыны полка бы его взять, — говорил знаменосец. — Да разве ж можно такого крохотного?
Шли бойцы вперёд. Нападали на врагов. Выходили из лесу, били фашистов и снова в лесу исчезали. А когда начинался бой, знаменосец с Серёжей отходили в безопасное место.
Вывел дедушка своих бойцов из окружения.
Вышли они не безоружные — с немецкими автоматами, отбитыми у врага.
Вышли не безымянной толпой — со знаменем полка, хоть и простреленным в двух местах: достала знаменосца фашистская пуля. Молчаливыми вышли бойцы из окружения, хоть и радоваться можно: живые остались. Но разве станешь смеяться, когда отступили? Когда оставили врагам свою землю?
Невесёлые сидели солдаты. Невесёлым был дедушка.
И тут Серёжа вдруг заплакал. Первый раз за долгую дорогу.
Вздрогнули бойцы. Вздрогнул дедушка. Поняли, отчего ещё так тяжело на душе. Надо Серёжу отдавать. Надо с мальчиком расставаться.
Задумался дедушка. Взял листок, написал письмо жене. Отдал его раненому знаменосцу.
— Спасибо, — сказал, — за знамя. Дальше его развёрнутым понесём. А вот мальчика довези до Москвы.
Стал дедушка снова сражаться. Бабушка ему письма присылала. Треугольники такие. В войну конвертов не хватало.
В каждом треугольнике ладошка была. Знаете, как это делается? Кладут ладошку на бумагу и карандашом каждый палец обводят.
Идёт война. Сражается дедушка. А ладошки в письмах всё больше. Растёт мальчик Серёжа. Мой папа.
НАША СЕМЬЯ
Я стоял, прижавшись к деду.
Потом услышал, как его обнял ещё кто-то. И ещё.
Посмотрел я, это папа положил дедушке голову на плечо. Мама взяла деда под руку.
Мы стояли маленькой тесной кучкой, прижавшись к дедушке, и он сказал хриплым голосом:
— Какая тесная у нас семья…
— Тесная! — сказал папа.
— И очень дружная! — сказала мама.
— Ну вот, — проговорил дедушка, — теперь вы знаете мою военную тайну.
Он посмотрел на фотографию над папиным столом. Вздохнул.
— Не сдержал я слова, — сказал он грустно. — Лидушка считала, ворошить прошлое незачем, а я не могу уйти с этой неправдой.
— Папа, — произнёс отец, — это неправда — моя правда, слышишь? Ты — мой отец, Антошкин дед, вот и всё.
— Ты наш самый любимый человек, — сказал я серьёзно.
Мы снова сели. Кто на диван. Кто на стулья.
— А ты помнишь что-нибудь, Серёжа? — спросил дедушка.
— Только деревья помню, — ответил отец. — Ветки лезли в глаза, и я протягивал руки.
— Почему же ты пел? — спросил я.
— Не помню, — ответил папа.
— И маму не помнишь? — осторожно спросил дед.
— Нет.
Я разглядывал папу. Вот он, оказывается, какой. Был на войне, хотя и не помнит. И ещё… Ещё у него убили маму… Я взглянул на маму. Что я стал бы делать без неё?
И тут меня осенило! Ведь дедушка и бабушка стали для папы отцом и матерью вместо убитой мамы. Нет, не так. Они и есть отец и мама.
Папа подсел к дедушке, обнял его за плечо. Посмотрел на него пристально. Сказал:
