Альберт Лиханов - Музыка
— Вот, — сказал я, протягивая пилотку Ваське, — держи: это тебе.
Васька взял пилотку, посмотрел, всё поняв, на меня, и, не улыбнувшись, не сказав ни слова, отошёл к зеркалу. Он надел пилотку и опустил кулаки, словно встал по стойке смирно. Я глядел в зеркало на Васькино лицо и видел, как он шевелит желваками.
— А тебе идёт, — сказал я, чтобы хоть что — нибудь сказать: я чувствовал — сейчас надо непременно говорить, лишь бы не молчать.
— Идёт, — пробубнил Васька.
— Ну, айда на улицу! А то я и деревни — то не видал!
— Айда, — откликнулся Васька, поворачиваясь ко мне. Теперь он был в норме, и желваки у него не шевелились. — Мамку там подождём. Покормит она тебя, тогда на речку сбегаем, порыбалим.
— Как живёшь? — спросил я Ваську, когда мы уселись на крыльце.
— Как! Как! Счетоводю… Разве это жизнь!
— А лошади? — спросил я.
— Лошади, — усмехнулся Васька, — на конюшне. Просился у председателя, да он и слушать не стал. А тут ещё этот главбух, гад ползучий!
Всё было ясно. Главбух, этот лысый с очками на носу, — гад ползучий, это действительно, это даже я с первого взгляда заметил. А председатель этого гада слушает и Ваську в конюхи не отпускает. "Но ведь он, наверное, прав, — подумал я про председателя. — Зря, что ли, Васька целую зиму учился?"
Звякнула щеколда, пришла тётя Нюра. В руке она держала корзинку, в которой стояла бутыль молока, лежали яички и помидоры.
— Ну — ка, ну — ка! — зашумела она. — Мойте руки да за стол.
Я мылся и хохотал. Вода лилась у меня с локтей, заливала штаны — и всё это, и плеск, и мой смех покрывал Васькин бас. Я никогда не видел такого рукомойника: на цепочке подвешена медная кастрюлька с носиком. Чтобы вода полилась, надо взять за носик и чуть наклонить. Но от моих прикосновений рукомойник качался на цепочке, плескал воду, а Васька доливал его, хохоча надо мной.
Ему казалось смешным, что я не умею умываться из такого простого рукомойника.
* * *Наскоро поев, я вскочил из — за стола. Васька ждал меня на крылечке, смоля самокрутку. В руке он держал корзину.
— А где удочки? — спросил я.
— В нашей речке, — сказал Васька, втаптывая окурок в землю, — корзиной ловят.
Я удивился, но приставать с расспросами не стал.
Мы быстро шли лесной, пружинистой тропой.
Речка открылась неожиданно. Просека раздвинула стены, лес перешёл в высокие кусты, а за ними, среди зелёных берегов, извивалась узкая синяя полоса, шириной в три больших прыжка, не больше. В траве валялись какие — то малыши. Увидев нас, они загалдели, побежали навстречу, но вплотную не подошли, а остановились невдалеке.
Я разглядывал ребят, а они меня. Совсем маленькие были в рубашках, но без штанов, ковыряли в носу или с аппетитом жевали какую — то траву. Но среди маленьких были ребята и постарше, с меня. Эти глядели на меня пытливо, даже задиристо, и, судя по их взглядам, им мешал только Васька. Так мы стояли, глядя друг на друга, я и эти ребята, а Васька будто не замечал их. Сняв рубаху и штаны, он остался в белых кальсонах, развязал подвязки, закатал подштанники.
— Кольча! — удивился он. — А ты что?
Я медленно, смущаясь пристальных взглядов зрителей, среди которых были и девчонки, разделся до трусов и спустился в воду. Речка была прозрачная и светлая, она тихо журчала, будто большой ручей. Песчаное дно просвечивалось солнцем, и был виден каждый камушек. Васька стоял посреди речки, глядя на меня ожидающим взглядом. Я побрёл к нему, как вдруг девчоночий голос сказал сверху:
— Вась, а это кто?
Я поднял голову. Прямо над нами, на берегу, стояла маленькая девчонка, класса так из первого, но, верней всего, она в школу ещё и не ходила. Рыжие веснушки на её лице так и налезали друг на дружку, словно им не хватало места. Выцветшее платьишко топорщилось. Я скользнул по девчонке равнодушным взглядом и вдруг почувствовал, как заливаюсь яркой краской. Девчонка стояла на берегу, прямо над нами, и я отвернулся, похолодев: под платьем у неё ничего не было.
— Гость мой, — сказал Васька пигалице, поглядывая на неё и ничего не замечая.
— А как его звать?
— Николай! — терпеливо отвечал Васька.
— А он откель? Городской, что ли?
— Ага, — кивнул Васька.
— Городско — ой? — протянула девчонка, глядя на меня, как на вымершего мамонта, и не собираясь уходить.
А я всё краснел и краснел. Васька наконец взглянул на меня и, ничего не поняв, вопросительно сдвинул брови.
— Вась! — сказал я, покраснев, по — моему, — до пяток. — Ну — ка, прогони её.
Васька похлопал выцветшими ресницами, поглядел на девчонку, потом на меня, потом снова на девчонку и наконец понял.
Он схватился за живот и начал как — то по — дурацки хрюкать. Это хрюканье перешло в дикий хохот. Васька шатался в воде, будто пьяный, хохотал и кричал девчонке:
— Маруська! Ой! Маруська! Отойди! Отойди!
Маруська догадалась, быстро присела, накрыв коленки платьем, глаза её испуганно хлопали. Потом она вскочила и побежала. Голые Маруськины пятки так и мелькали в зелёной траве.
Мне стало жалко маленькую Маруську, а Васька орал ей вслед:
— Маруська! В другой раз знакомиться в штанах приходи! — и снова хохотал, просто закатывался.
Я думал, Васька прогонит эту Маруську потихоньку, чтоб не поняли другие, а он, как дурак, орал и издевался, и получилось, что это я виноват, что это из — за меня убежала бедная Маруська.
— Хватит тебе! — сказал я недовольно. — Сам — то хорош! — В закатанных кальсонах Васька и правда был не больно — то привлекателен. Тем более, что кальсоны были ему велики и сползали.
Улыбка сразу исчезла с его лица.
— Ну, ну, — проворчал он, покрываясь румянцем. — Ищь какой выискался, в трусах! У нас тут все так ходят. И бабы и мужики.
— Ври больше! — отмахнулся я.
И Васька почему — то смутился, спорить не стал. Он внимательно посмотрел на меня и ничего не ответил. Мы принялись рыбачить.
В общем, это оказалось нехитрое дело. Мы с Васькой подходили к какой — нибудь зелёной кочке на дне речушки, осторожно ставили перед ней корзину, шуровали ногами в водорослях, а потом быстро выдёргивали корзину. На дне билось несколько маленьких рыбёшек с чёрными спинками.
Когда мы сделали первый заход, я взял одну рыбку в руки. Она разевала пасть, возле которой были два уса.
— Усач называется, — объяснил Васька, выкидывая рыбок на берег, ребятишки ловили их и насаживали под жабры на тонкую ивовую ветку. — Его прямо так, с потрохами, жарить можно. Да если ещё лишней залить — пальчики оближешь.
Солнце, отражаясь в воде, слепило глаза. Увлёкшись, мы бегали по речушке, пока не стало смеркаться.
— Ну, — забеспокоился Васька, — мамка нам даст! Замотал я тебя вконец! Да ведь когда к речке — то вырвешься! Всё этот проклятый упырь Макарыч. Раньше — то, — рассказывал Васька, когда мы шли через лес с молчаливым эскортом ребят. Они жались друг к другу, тихо переговаривались, будто после случая с Маруськой стеснялись меня. — Раньше — то, — говорил солидно Васька, — на покосе ли, на пахоте наробишься, коня распрягёшь — и к речке. Покупаешься, полежишь, животину напоишь, и айда обратно.
Я вслушивался в Васькины слова, вдыхал вкусный лесной воздух, и мне казалось, что это не я иду по лесной тропе, а кто — то другой, похожий на меня.
От купания, от рыбалки, от солнца, от тяжести рыбы, которую я нёс на ивовой гибкой ветке, мне было хорошо и ни о чём не думалось.
* * *— У-у, — улыбнулась тётя Нюра, приподняв рыбу, — да тут на две жарёхи хватит!
В избе было тепло, под таганком, в печке, потрескивали сухие полешки, весело разбрызгивая искры, Тётя Нюра кинула половину рыбы на шипящую сковородку и стала торопливо причёсываться, поглядывая на себя в зеркало.
— Куда ты, мам? — спросил Васька.
— А ты забыл? — удивилась тётя Нюра. — А ещё в конторе служишь… На нынешний вечер собрание назначено.
— Вот еловая башка! — стукнул себя по лбу Васька. — Вылетело! Давай тогда скорее поесть.
Тётя Нюра залила рыбу яичницей, ловко выметнула сковородку на стол, положила ложки.
— По такому случаю, — сказала она Ваське, тронув меня за плечо, — можешь и не ходить.
— Но! — воскликнул Васька. — Не могу!
Как бы извиняясь, он добродушно оглядел меня и вдруг предложил:
— Айда с нами, Кольча!
Что за вопрос? Не догадайся Васька предложить, я бы сам напросился.
Наскоро доев рыбу, мы вышли на улицу. Небо густо посинело, солнце ушло за лес, и в летних сумерках было трудно разглядеть лица колхозников.
Народ сидел на лавках, расставленных поперёк улицы. На обочине вместо стола, покрытого кумачовой скатертью, как бывает на собраниях, стоял стул с графином, но без стакана. За стулом лежали брёвна — на них располагался президиум.
