Валентина Мухина-Петринская - Корабли Санди
— Обязан! — отрезал Рыбаков. Иван посмотрел на него с интересом.
— Я вижу, вы мне верите?
— Верю, парень. О твоей дальнейшей биографии догадываюсь. Вот что… — Александр Кириллович поднялся со стула и пошел переодеваться.
Вернулся он из спальни в парадном костюме, с орденской планкой на груди.
— Скоро придет тетя Ксения, дожидайтесь ее, — приказал он Санди. — А ты, Иван, идем со мной. Не спрашивай, иди, когда тебе говорят.
А Иван и не спрашивал. Начиная с этой минуты он всем сердцем поверил Александру Кирилловичу, уже понимая, что этот человек не Стасику чета, что такого не довелось ему еще встретить на темной дороге, которой шел он долго-долго.
Как ни странно, но в этом парне, прошедшем огонь и воду, осталось еще много детски доверчивого. И Рыбаков это понял. Как понял всю ответственность этого момента в жизни Ивана… Обмани его теперь, и он снова бы покатился под откос. Счастье Баблака, что Александр Кириллович не был способен на обман.
Они шли пестрой, шумной улицей южного города в последнее воскресенье апреля. Подходил праздник. Оттого много народа на улицах, толпы у магазинов, оттого все спешат с покупками в руках. Группами шли улыбающиеся матросы, отпущенные на берег. Возле кино очереди на дневной сеанс. В небе весело рокотали учебные самолеты.
Рыбаков шел быстро и деловито, чуть припадая на левую ногу. «Был ранен!» — догадался Иван.
— Вот здесь, — сказал мастер.
Они вошли в квадратный каменный двор большого дома. Поднялись на третий этаж. Им сразу отпер седой худощавый мужчина, лет под пятьдесят. Звонок застал его, когда он надевал пальто. Он обрадовался гостям, засуетился.
— Куда собирался-то?
— Просто хотел пройтись. Успею. Раздевайтесь и проходите.
— Нет, мы идем… И ты пойдешь с нами, Дмитрий Сергеевич. Расскажешь этому парню все, что знаешь про Ивана Баблака. Это его сын, тоже Иван.
— Сын?! Но ведь он умер?
…Они стояли перед братской могилой. Кто-то положил у могилы букетик подснежников, кто-то веточку цветущего миндаля. Героев не забыли. Их имена были вырезаны в надгробии. Среди них Иван прочел имя отца. В глазах потемнело. «Простишь ли ты меня, отец?»
Смутно его помнил Иван. Уж очень коротко было детство, Уж очень мало с ним побыл отец. Отец! Он был очень молод, моложе Ивана. Веселый, простодушный парнишка в матросской форме, бескозырке, с открытыми — вот я весь — синими глазами. Он играл на гавайской гитаре, пел «Матрос-партизан Железняк» и «Каховку». Носил маленького сына на спине, играл с ним в Чапаева. Когда пришел грозный час для Родины, он сражался, как все, а умер как герой. Вот и все. Жил он на белом свете двадцать два года.
Гитлеровцы напирали, теснили к морю, расстреливали. Слепящие прожектора, треск, грохот, вспышки мертвящего огня, едкий дым. Люди спотыкались о трупы товарищей, обливаясь потом и кровью — своей, чужой, не разберешь! Еще четверть часа — и от батальона морской пехоты не останется ни одного человека. Упал мертвым командир. Истекающие кровью люди — уже ни одного, кто бы не был ранен, — дрогнули. Конец… И тогда, не принимая конца, выбежал вперед Иван Баблак. Правая рука его повисла, он уже не мог стрелять, но еще мог командовать.
— Вперед! За Родину! — крикнул он несколько раз и, оглянувшись, увидел с волнением, что его услышали, что люди бегут за ним. Даже лежавшие на земле собрали последние силы, поднялись и бросились вперед. За Родину!
Снесли на пути проволочное заграждение, пробежали минное поле, не оглядываясь, чтоб не ослабеть. Фашисты встретили их гранатами. Советские люди ответили гранатами, штыками, автоматами, камнями, досками, просто кулаками… Так силен был этот неожиданный натиск, что немцы побежали. А раненые преследовали их, били и умирали. Так была отбита атака. Но рано было ликовать. Немцы получили подкрепление.
Снова началось сражение… Оставшиеся в живых шесть человек укрылись в доте. Гитлеровцы окружали медленно, но неотвратимо. Вокруг дота десятки трупов фашистских солдат, подбитый танк, обугленная машина.
Так прошли еще сутки. В живых оставалось уже четверо. Двоих отнесли к стене, закрыли им глаза. Вот кто эти четверо: парторг Дмитрий Сергеевич Куприянов, коммунисты Бурлака и Петров, беспартийный Иван Баблак. На четырех обреченных в осажденном доте смотрела смерть.
Не было воды (о, только бы глоток!). На исходе боеприпасы. А враг наседает.
— Рус, сдавайся!
— Простимся, друзья, — торжественно сказал парторг. Начали прощаться. Баблак словно не слышал. Он повернулся к парторгу и сказал:
— Дмитрий Сергеевич, я один здесь беспартийный. Хочу тоже быть коммунистом.
— Что ж, вступай…
Бумаги не оказалось. Петров вывернул карманы, нашел какую-то квитанцию.
— Вот пиши на обороте заявление. После боя дам тебе рекомендацию.
— Я тоже рекомендую! — крикнул, не оборачиваясь, Бур лака и выпустил по врагу очередь из автомата.
— Товарищи! — сказал парторг. — Собрание объявляю открытым. На повестке дня один вопрос: прием кандидатом я члены партии товарища Баблака. Какие будут предложения?
— Принять!
— Принять!
Через два дня советские войска, перейдя в наступление, отбросили гитлеровцев. Только тогда открылась дверь дота и вышел, рыдая, Куприянов: только что умер на его руках Иван Баблак; Петров и Бурлака погибли раньше…
— Вот они здесь лежат, мои друзья… — тихо сказал Дмитрий Сергеевич, держа кепку в руках. — Но как же мне сказали, что сынок Ивана умер? Зачем?
— Тсс! — Рыбаков оттащил приятеля от братской могилы. Иван плакал, не скрывая и не стыдясь своих слез. Когда он немного успокоился, Рыбаков повел его в музей.
Там под стеклом лежало заявление Ивана Баблака, окрашенное кровью героя.
На другой день Иван Баблак был зачислен на судостроительный завод. Маляром. В цех коммунистического труда, мастером которого столько лет был старый судостроитель коммунист Рыбаков. Родион Евграфович Баблак работал на Этом же заводе заместителем главного инженера.
ФИЛИПП МАЛЬШЕТ
Воздух сух и зноен, небо помутнело—чувствуется близость пустыни Сахары. Мы где-то в районе Зеленого мыса. Устойчиво дует северо-восточный пассат, освежая не то что тело — самую душу. На па тубе толкотня, как на проспекте Ленина в нашем городе: смех, говор, песни. Каждый занят своим делом, но успевает обмолвиться с товарищем парой веселых словечек. Одни до этого рейса работали на рыболовных или китобойных судах — это старые морские волки, другие — вчерашние школьники и ног под собой не чувствуют от радости, что попали на океанское судно.
В штурманской рубке пыхтит над картами Фома Иванович Шалый — первый его рейс в океане. Я не раз заглядывал к нему в рубку. Иногда он улыбнется радушно и даст покурить из своей морской трубки. Рассказа от него не жди, молчалив феноменально, но слушает с удовольствием. Хорошо слушает. А другой раз хмуро глянет из-за своих карт, планшетов, журналов, в которых записаны пеленги, изобаты, время научных станций, и скажет:
— Ты, Санди, того… иди. Некогда!
Обычный рабочий день в океане. Ученые заняты своей работой. Все они разбиты по отрядам, по шесть-восемь человек. Начальник нашего гидрологического отряда — Мальшет, старший научный сотрудник — Елизавета Николаевна Ефремова (жена Фомы Ивановича). Некоторые ее зовут просто Лизонька; она не возражает. Старший инженер по приборам — Анатолий Бабушкин, грубоватый, но прямой, искренний человек. Три младших сотрудника, только в прошлом году закончившие институт. Они славные ребята, но уж слишком скалозубы, насмешливы. Самые молодые из ученых, а поотпустили себе бороды под Фиделя Кастро. И практикант студент-заочник Александр Дружников — это я. Всего семеро!
Работы у нас больше всех. Встаем в несусветную рань, когда больше всего хочется спать, и уже в шесть часов приступаем к наблюдениям. Океан хмур и заспан, небо еще заволочено облаками, утренний ветер срывает верхушки волн и обдает брызгами лицо, холодные капли попадают за воротник. Мы собираемся у наших лебедок, установленных по правому борту в носовой части судна, вблизи гидрологической лаборатории. Обмениваемся приветствиями, шутками. Елизавета Николаевна всегда ясна и светла. Никогда я не видел ее заспанной или с головной болью, не в духе, раздраженной. По-моему, она очень сильный душевно человек. Мужественный. Она, видимо, счастлива. Но все-таки какая-то тень скользнет порою по ее смуглому лицу, потушит на минуту блеск светло-серых глаз и спрячется в уголках рта. Следы пережитого. У кого их нет — на лице или в сердце!
Грохочет лебедка, змеится стальной трос. Мальшет не дает нам времени для раскачки — с места в карьер включаемся в работу. Скоро от лебедки начинает валить пар. Тралим на глубину до пяти тысяч метров. Определяем течения на… 84 горизонтах! Пускаем в ход и вторую лебедку. В океанскую пучину опускаются на тросах барографы, вертушки, термографы. Пробы воды барографами, измерение температуры, определение ветрового дрейфа с помощью вертушек. Наблюдения за цветом и прозрачностью морской воды при помощи белого диска и шкалы цветности. (Доверен целиком мне.) Измерение высоты штормовых волн. (Думаете, это легко? Весь вымокнешь, как собака на дожде!) Наблюдения над солнечной радиацией и т. д. и т. п. Всего не перечислишь. Вытравив трос с кабелем за борт, включаем электронный мост, следим за работой самописцев. Одна станция занимает два, а то и три часа, смотря по погоде. Если же случится перехлестывание тросов, то на распутывание их уйдет еще добрый час. Только потом завтрак в кают-компании. После завтрака небольшой отдых, обработка материалов, и снова очередная станция. Так все сутки. Мы дежурили в две вахты — дневную и ночную. Конечно, устаешь, но работа интересная. При каждом тралении на палубе собирается толпа любопытных. Мы каждый раз извлекаем из океана что-нибудь интересное: багряные ветви с кораллового рифа, живые оранжевые звезды, седые водоросли, словно вырванные из бороды морского царя, странных, будто инопланетных рыб.
