Джентльмены и снеговики (сборник) - Светлана Васильевна Волкова
– После школы – домой. Без голубей.
– А что я ребятам скажу?
– Скажешь правду. Неряха ваш друг Синицкий. Бабушке нагрубил. И кашу не доел.
– Кашу?! – выкрикнул Марик, раздраженно стукнув кулаком по длинной деревянной линейке, торчащей из портфеля.
Та с хрустом разломилась.
– Нет, такой бесячий ты мне точно на голубятне не нужен. Птиц распугаешь, нервоз свой им передашь.
Марик фыркнул, подскочил к сохнущей на подоконнике стенгазете, которую рисовал накануне, сбросил на пол готовальню и английский словарь, прижимавшие углы.
Бабушка Неля вздрогнула от их грохота и испуганно посмотрела на дядю Жору.
– Я знал, что я тебе не нужен! – лез в бутылку Марик. – Всегда знал!
Свернув ватман в трубочку, он рванул к двери, но тут был схвачен за локоть тяжелой дядь-Жориной рукой.
– Ты и впрямь тугой на ухо, сынок. Я же сказал тебе: доешь, убери за собой стол и извинись перед бабушкой. Синицкие никогда хамами не были.
Марик выдернул руку, да с таким рывком, что чуть было не упал. Потом повернулся к бабушке Неле и театрально отвесил ей «мушкетерский» поклон:
– Извини, бабуль, плохого внука.
Зажав портфель под мышкой, он подлетел к двери и с силой толкнул ее коленом.
– А голубятни мне твоей не нужно! – крикнул Марик уже из коридора. – И голубей твоих! И сынком меня не зови, слышишь? И вообще мне от тебя ничего не надо, и фамилии твоей тоже! Пусть Синицкие не хамы… А я не Синицкий, сам знаешь!!!
Дверь за ним возмущенно хлопнула, словно рявкнула, обронив прикнопленный к косяку отрывной календарь, и, вторя ему, на пол посыпалась белесыми фантиками штукатурка со старого лепного потолка.
– Молочка бы хоть попил горяченького, совсем и не позавтракал! – крикнула вдогонку бабушка Неля, но дядя Жора посмотрел на нее так сурово, что она сразу затихла.
Родная квартира еще только пробуждалась ото сна.
Марик стоял в крохотном полуметровом простенке между двумя дверьми – входной и коридорной, вдыхал запах картошки в ящике возле самых ног, ковырял ногтем собачку замка и думал о том, что настоящий его отец никогда бы так с ним не поступил. Какая невероятная, невыносимая несправедливость – все, что произошло сегодня и вообще происходит с ним. Почему мамы нет дома и она не защитила его, родного сына, от неродного человека? Почему? Слеза защекотала веко, Марик утер ее рукавом, поставил портфель к ботинкам и сел на него, уткнувшись лбом в большой железный крюк, на который дверь запирали по ночам. Так сидел он в темноте, жалея себя самого и вслушиваясь в звуки просыпающейся квартиры: в шарканье ног в тапочках, позвякивание посуды и болтовню соседок на кухне, вжиканье дяди-Петиной бритвы о кожаный ремень, в легкую беготню собирающейся в школу Ниночки.
Горевал он в своей крохотной каморке до тех пор, пока не дождался «сигнала» – ора будильников и тупого грохота совсем рядом, в узкой комнате возле самого входа. Там жил сосед – первокурсник технологического института, румяный комсомолец Рома из Костромы, у которого в жизни не было никаких проблем (а уж таких, как у Марика, тем более), кроме одной: он никак не мог утром проснуться. У Ромы было целых три будильника. Один большой, еще довоенный, с черными стрелками-усами и алюминиевыми бубенчиками, каждый величиной с крышку от консервной банки. Второй – трофейный, доставшийся ему от воевавшего отца, в дубовом корпусе, с накладными рельефными цифрами из латуни, суровым профилем орла и надписью «Mouthe» в медном треугольнике на задней крышке. Третий дарила Роме на день рождения вся квартира – это был пузатый крепыш марки «Слава» с желтоватым циферблатом, красной секундной стрелкой и блестящей ручкой на башке, как у бабушкиного бидона. Но несмотря на три исправно выполнявших свою работу будильника, Рома по утрам проснуться не мог. Не выручало ни пустое ведро, куда он ставил кого-нибудь из трезвонящих чудищ для усиления звука, ни даже то, что он фактически спал на «Славином» циферблате, ухом на пупырчатых бубенцах. Вот ухо-то комсомольское как раз все слышало, но молодой спортивный организм, утомленный за день формулами, лекциями, факультативным баскетболом и дружескими студенческими посиделками, отказывался реагировать на утренние трели должным образом. И Рома снова засыпал сладким сном праведника. А соседей будить себя он никогда не просил – стеснялся.
И тот грохот, который слышал Марик, сидя в «междверье», был не чем иным, как последним аргументом в пользу победы человека над собственным сном: на первой ноте этого чудовищного перезвона Рома молниеносно скидывал с себя одеяло, перекатывался через край раскладушки – и бух на пол всеми спортивными костромскими килограммами. А пол холодный, у Ромы даже половика не водилось. И вот только так, лежа голышом на паркетных половицах, Рома и мог проснуться. А будильники – ерунда ленинградская.
По грохоту здорового Роминого тулова на паркет, неизменного, как залп пушки на Петропавловской крепости, все соседи понимали: уже совсем-совсем надо выбегать из дома, чтобы не опоздать, кому куда надо было.
– Я уже в ботиках! – раздался рядом в прихожей Ниночкин голосок, и Марик понял, что сейчас она откроет первую дверь и увидит его с позорными серыми дорожками от слёз на щеках.
Под возню Ниночкиных мамы и бабушки в коридоре – спешно целующих, подающих всегда забываемый мешок с физкультурой, завязывающих тесемки на шапочке – Марик толкнул входную дверь. И, уже оказавшись на лестнице, вдруг вспомнил, что портфель так и остался стоять в простенке, на ящике с картошкой.
«Ну и ладно! На тимуровский сбор все равно опоздал!» – подумал он и вздохнул тяжело-тяжело, как если бы кто и наблюдал за ним сверху, из космоса или заплеванного лестничного потолка, то и правда решил бы: переживает малец, ведь не прогульщик.
А ведь мог бы успеть, не поздно еще! Пусть не на сбор – на уроки. Но Марик уже не думал об этом, а, перескакивая через две ступени, мчался на улицу. На третьем этаже он залез на перила, лег животом на деревянный поручень и, дребезжа пуговицами пальто и пряжкой на ремне, гордо съехал вниз, к желтым почтовым ящикам, улыбающимся ему щербатыми прорезями.
…На улице было ветрено, холодно для середины весны, но день обещал быть солнечным, по-апрельски ярким. И через три недели наступит Первое мая, можно будет орать песни на демонстрации, махать трибунам флажками и протыкать гвоздем шарики у девчонок. И летние каникулы уже очень скоро!
Марик бродил по улицам
