Мальчик с Антильских островов - Жозеф Зобель
Никто за мной не гонится.
Я убежал. Я спасен!
Но я не сразу останавливаюсь; я продолжаю по инерции брести вперед, тяжело дыша, пугливо оглядываясь назад.
Я продолжаю идти до тех пор, пока окружающее — дома, люди, улица — не начинает выглядеть как обычно, не перестает представляться мне враждебным, и только усталость, изрезанные камнями ноги и сердцебиение напоминают мне о том, что я был в опасности.
Тогда машинально я направляюсь к школе.
Школа закрыта, терраса пуста. По-видимому, я вернулся первый. Я сажусь на порог класса и привожу себя в порядок.
Хотелось бы сделать вид, что ничего не произошло, но штаны мои спереди залиты водой, а в руке у меня по-прежнему крепко зажата ручка кувшина!
Тут во мне поднимается ярость, от которой даже слезы выступают на глазах.
Я не разбивал кувшина. Он сам упал. Мадам Леонс заявила, ничего не видя: «Ты его разбил». Но это неправда. А как это произошло, я сам не знаю.
Мадам Леонс думает, что я виноват. Она меня наверняка побьет, возненавидит еще сильнее и будет делать мне всякие гадости.
Я чуть не зарыдал от обиды, но сдержался — вдруг учительница услышит? Может быть, вообще нельзя возвращаться в школу так рано?
Я вытираю слезы рукавом и закидываю далеко в кусты злосчастную ручку. Потом я снова сажусь на ступеньки в полном унынии.
Наконец появляется первая группа учеников, и одновременно из двери выходит учительница, чтобы позвонить в колокол.
В этот день посторонний не обнаружил бы во мне особой грусти: я играл, как всегда.
Время от времени при воспоминании о происшедшем у меня сжималось сердце, но потом чтение, песня, игра прогоняли тревогу. Ведь я находился в школе, то есть в наиболее приятном и гостеприимном из всех домов на свете.
Вечером после уроков передо мной стал вопрос, о котором — увы! — я не подумал раньше.
Как вернуться в Петиморн, не проходя мимо дома мадам Леонс? В городке была всего одна улица, и она шла мимо дома мадам Леонс.
Невозможно пройти или пробежать мимо этого злополучного дома, не рискуя быть увиденным и пойманным. Мадам Леонс, наверное, подстерегает меня и окликнет, как только увидит. А если она меня позовет, я не смогу убежать: мне придется сдаться.
Последним покинул я школьный двор. И, наконец, решился.
Единственная улица городка проходила по дну оврага, и дома теснились вокруг. Но по склону оврага тоже были разбросаны хижины среди тростника, манговых и хлебных деревьев. От хижин к центру городка вели тропинки. Этот квартал носил название Отмо́рн.
И вот я пошел по тропинке в самую гущу Отморна. Мне нелегко было ориентироваться там, но я все же выбрался по какой-то дорожке прямо к колонке, у которой я мыл ноги каждое утро перед входом в городок. Я испытал прилив гордости, поняв, что одолел главное препятствие.
Но оставалась еще мама Тина.
Увидев ее, я решил, что она уже что-то знает. Разве родители не знают все о нас? Но нет, она молчит. Значит, ничего не знает. Я старался притворяться спокойным и довольным.
Господи, до чего я был голоден!
Оставшись без обеда, я не чувствовал голода весь день, но вечером, когда мама Тина развела огонь, мой пустой желудок заставил меня порядком пострадать.
После того как все страхи остались позади, голод вступил в свои права, и я сдерживался лишь огромным усилием воли. Я так мучился, что мой голод казался мне чем-то растущим внутри меня и все увеличивающимся в размере.
На другой день все прошло.
Я преспокойно отправился в школу.
Что делать? Не проходить никогда мимо дома мадам Леонс. Ходить по тропинкам через Отмо́рн. Не обедать в полдень. Бродить вокруг школы с одиннадцати до часа. А главное, ни в чем не признаваться маме Тине. Конечно, рано или поздно она узнает. В тот день, когда она пойдет в Петибург навестить мадам Леонс. Но пока я решил молчать.
Однако новый порядок потребовал от меня меньше самоотречения, чем я полагал.
Голод, несмотря на мои усилия его побороть и залить водой из колонки, заставил меня рыскать по Отморну и его окрестностям. И каждый раз, как бы по мановению свыше, что-нибудь выпадало на мою долю. То какой-то человек послал меня в магазин за покупками и дал мне за труды два су. То я наткнулся на гуаву, усыпанную плодами, то на спелую черешню. В конце концов, я знал каждое фруктовое дерево в округе, и, если они находились вдалеке от хижин, я лакомился фруктами без зазрения совести. Если деревья росли около домов, я улучал момент и таскал плоды. Я воровал апельсины у мадам Эдуарзи́н, манго — у мосье Тенора́, гранаты — у мадам Секода́н, каймиты — у мадам Улходо́р.
Потом началась уборка сахарного тростника. Тут мне уже не приходилось изощряться, чтобы позавтракать. Повсюду в окрестностях Петибурга дети, как саранча, налетали на сахарный тростник, срезанный ножами резальщиков, и сосали сколько влезет.
Я бы не отдал свой обед из стебля тростника за самый большой кусок мяса или рыбы у мадам Леонс.
О, какое счастье не ходить больше к этой женщине! Если бы теперь меня лишили удовольствия сосать тростник, я бы не вынес этого. Я бы умер.
Я так объедался тростником, что, когда я бросался бежать на звон школьного колокольчика, в моем набитом животе все бурчало и булькало, как в погремушке, — такой же звук слышен на ходу в животе только что напившейся лошади.
Меня больше ничего не пугало: я уже не боялся мадам Леонс. С каждым днем я все лучше узнавал Отморн и без труда добывал себе обед. Правда, я не был привередлив.
