Роман Шмараков - Овидий в изгнании
– Ну, тебе жить, – сказал на это старший сантехник.
– Может, хоть покормить ее, – сказал средний. – Или антракт пусть сделает. Сань, предложи.
Младший сантехник обратился к виолончелистке с ласковым тремоло; она упрямо замотала головой, прокричав что-то по-японски, и в новом исступлении слилась с инструментом.
– Это немыслимо, в конце концов, – раздраженно произнес средний. – Нельзя существовать в таком культурно насыщенном пространстве. Никакого цитрамону не напасешься. Сань, оттащи ее в кладовку. Грушу боксерскую только вынь оттуда.
– А, между прочим, он прав, – промолвил старший, провожая взглядом оттаскиваемую в акустически изолированное пространство виолончелистку. – В чем мы свободны? Мы свободны хоть в чем-то?
– Иваныч, не начинай, – с тяжелым вздохом попросил средний. – Мне в ночное сегодня идти. Впереди тяжелая смена. Замшелые трубы и их неуживчивые обладатели. Давай, ради Бога, до завтра всю философию.
– Нет, Василий, извини, наболело, – решительно отказал ему старший. – Вот мы грешим… Лично я вчера грешил. Три раза, не считая мелких. Скажи мне, это я грешил или автор?
– А ты, если не секрет, чем конкретно грешил?
– В частности, – помялся Семен Иванович, – одну сработавшуюся прокладку поменял на другую такую же. И деньги взял за это. Не считая устных благодарностей от главы семьи.
– Тогда это ты, – уверенно сказал средний. – Автор тут ни сном ни духом. Он руками вообще ничего делать не умеет, не то что прокладку заменить.
Семена Ивановича такое решение не устроило.
– Эмпиризм, – сказал он. – Ползучий. Такой хоккей нам не нужен. Более обобщенное решение можешь предложить?
– Кто Богу не грешен, кто бабушке не внук, – предложил средний.
– Не пойдет, – отказался старший. – Не по нашей проблематике.
– Чем богаты, – сухо сказал средний, уязвленный в своем провербиальном хлебосольстве, и вышел на середину комнаты. – Смотрите, – сказал он. – В качестве решающего аргумента.
Он вздрогнул, и его лицо прибрело сиреневый цвет. Из его лба высунулись две руки в пиджачных рукавах, одна держала банку сгущенного молока, другая – открывалку. Быстрым волнистым движением они вспороли банку, вылили ее вязкой белой струей внутрь головы и канули обратно. Сантехник поклонился аудитории.
– А можно на бис? – восхищенно спросил младший.
– Сгущенки нет больше, – отказал средний, впрочем польщенный. – Открывала левая, надеюсь, вы заметили, – прибавил он. – Сам я правша. Скажете, это автор сделал?
Старший скептически покачал головой.
– Как яркое постановочное шоу, спору нет, это прекрасно, – сказал он, – но чисто логически не убеждает. Разумеется, автор предвидит все, что ты ни вытворяешь. И сгущенка из его запасов. Я разглядел на банке его прикус.
– Предвидит – это еще не предопределяет, – недовольно заметил средний. – Ты подумай, Иваныч, головой своей. Когда я, скажем, плыву по реке на резиновой лодке, а ты на меня смотришь с берега, не благодаря же тебе я плыву.
– Это если не считать того, что лодку ты у меня взял. Иначе стоял бы я на берегу. И спиннинг, кстати сказать, тоже.
На этом дискуссия о свободе и вменяемости эпического персонажа зашла в тупик. Все приуныли, а старший сантехник снова отправился варить кофе. С кухни доносились приятные звуки его пения. «Я опять посылаю письмо, – меланхолически выговаривал он, – и тихонько цалую страницы». Кладовка отвечала на это глухим шквалом страдающих струн.
– Буря утихла, – механически сказал средний сантехник. – И в ясной лазури.
– Что он там делает? – спросил внезапно очнувшийся младший.
– Он там цалует страницы, – пояснил средний. – Тихонько, ясное дело.
Младший вдруг сорвался с места, танцуя по квартире с криком: «Нашел, нашел!». Он ворвался на кухню, обхватил Семена Ивановича за структурное место талии, приподнял его и пронес несколько нетвердых шагов.
– Поставь, где взял, – щекотливо сказал Семен Иванович, фраппированный этим подростковым демократизмом.
– Я знаю! знаю! – кричал тот. – Милый Семен Иванович! Мы все выясним!
– Ну-ка, – сказали два заинтригованных сантехника.
– Скажите мне, он всемогущ? Автор то есть?
– В смысле – может ли он склеить такую коробочку, в которой его нет? – уточнил старший, по возрасту хорошо знакомый с подобной аргументацией. – Я думаю, нет. Склеить какую бы то ни было коробочку для него будет проблематично.
– Стал бы он книги писать, будь он всемогущ, – прибавил средний. – Банк бы просто ограбил, и все. И организовал бы алиби. Дескать, он в это время смотрел картину Семирадского «Вакханалии во времена Тиберия». Полнометражную, с пяти до семи. И билет сохранился в Третьяковку, шестой ряд.
– Прекрасно! Давайте сделаем то, что заведомо находится вне его компетенции!
– Прочтем курс лекций по литературе Германии? – предположил средний.
– Нет. Просто напишем хорошую прозу! Если получится – значит, мы свободны и вменяемы!
Все осмыслили.
– Неплохо, юнга, – одобрительно сказал средний сантехник. – И идею верифицируем, и забашлять можно очень неплохо. Если издателя найдем под это дело.
Тут же распланировали работу.
– По главе, – напористо предложил младший. – Один первую, другой вторую, третий, само собой, третью. Потом подгоняем и дальше следующие три.
– Э, нет, – опротестовал старший. – Вразнобой так напишем, что к морковкину разговенью не подгонишь. Осторожней надо с языковым инструментом.
– Тогда так, – сказал средний. – Пишете первую и третью, а я потом соединяю их второй. Тем временем вы четвертую и шестую – и так далее.
Все обдумали и согласились.
– Значит, эрсте колонне марширт. Сань, тебе начало. Вступление должно быть, не забудь. Без вступления только подростки пишут. «Он скинул его в пропасть и долго смотрел, как тот падал, задевая за кружащихся стервятников». Чтобы честь по чести, неторопливый и интеллигентный ритм повествования.
– Легко, – сказал младший. – Интеллигентный ритм – это моя стихия. Читатель спасибо скажет. Изумительный, скажет он, ритм, и вообще проза благоуханная.
Средний сантехник вздохнул и сказал в сторону, как рефлектирующий персонаж Мольера:
– А мы еще осуждаем половой диморфизм. Куда там. Нам до него расти и расти.
– Семен Иванович, тебе третью. Ты писал прозу-то когда-нибудь?
– В школьной стенгазете, – сказал старший. – Вилы в бок.
– И как была проза?
– Клиенты не жаловались.
– Благоуханная? – уточнил младший.
– Не нюхал.
– Василий, тебе, стало быть, вторая остается. Ты как, справишься?
– Спокойствие на лицах, – уверенно сказал средний сантехник. – Как говорил Кай Метов, я человек творческий. Определитесь только в целом с содержанием. Чтоб не было у одного про колхоз, а у другого про цитадель абсолютного зла.
– Это тоже можно совместить, – беспечно сказал младший.
– Значит, так, – сказал средний. – Без политической сатиры. Дешевой популярности нам не надо. Пишем о жизни простого человека, с упором на психологию и точные картины быта. И не отходя от традиций русской классической литературы. Чтобы простой человек прочел и сказал: «Да, эти авторы сделали верный вывод из жизни Николая Ростова». Возражения есть? Прекрасно. Можно приступать.
Ему пора было заступать на сантехническое дежурство. Уходя, он бросил взгляд на товарищей. Младший строчил на оборотной стороне накладных, ревниво загораживаясь рукой, как индивидуалист-отличник на итоговой контрольной. Старший грыз карандаш, задумчиво глядя в тетрадь и рисуя на полях женские ноги сорок третьего – сорок четвертого размеров. «Ну, всем успехов», сказал средний сантехник. «Бывай», коротко отозвались они.
Когда он вернулся, старший сантехник заступил на службу, а младший давно спал. Василий заглянул в кладовку. Виолончелистка, удалившись в блаженную область ультразвука, закидывала в упоенье мятежную голову, вокруг которой под трели, неслышимые человеку, кружились белесые мохнатые бабочки. Он тихо прикрыл дверь и пошел на безлюдную кухню. Со стаканом чая он сел за стол и начал с накладных.
ГЛАВА ПЕРВАЯ (прочел он)
Кинематограф, в особенности американский, прочно приучил нас к тому, что человек должен учиться быть сильным, в этом для него вся жизненная цель, и не выполни он ее – его отметит на всю жизнь позорнейшее из клейм, клеймо неудачника. Но кто учит нас быть слабым? Ведь признавать поражение, отступать – перед обстоятельствами, судьбой, роком, мало ли чем еще – человеку приходится куда чаще, чем торжествовать над ними. И тут выясняется, что слабость куда ответственней, куда более взыскательна к человеку, требуя от него не мощи, а благородства, не гордости, а понимания…
Не притязая на какие-то особенные глубины в философии – нет, я слишком хорошо осознаю и скудость своих сил, и ничтожность кругозора, – я просто хочу воздать этой книгой посильную дань признательности человеку, без которого меня бы не было: моему прадедушке. Муж моей прабабушки, он умер за 60 лет до моего рождения, и в память о нем – ломкую, как бы обесцвеченную потоком времени – мне осталась лишь фотография, сделанная в начале века, с черной фирменной маркой «Зюдльмайер и сыновья». На ней сидящий мужчина в соломенном канотье и с ореховой тростью. Лицо его уже почти не различимо, но я чувствую сухое биенье его крови в своих висках и его неуемную стремительность в своей походке.
