Виктор Баныкин - Бедовый мальчишка
А яхта с алеющим парусом, словно дразня и маня, медленно и горделиво проплыла вдоль берега, и Родька проводил ее жадным взглядом.
Позвольте вам сказать, сказать,Позвольте рассказать,Как в бурю паруса вязать,Как паруса вязать… —
незаметно для себя вполголоса запел Родька, в такт словам прихлопывая ладонью по перилам.
Вдруг снизу донесся тоже негромкий, но такой знакомый голос, подхвативший песню:
Позвольте вас на саллинг взять,Ах, вас на саллинг взятьИ в руки мокрый шкот вам дать,Вам шкотик мокрый дать…
Клавка! Ну до чего же проворная девчонка, везде и всюду поспевает. Это она пронюхала про сваленные на чердаке в домике объездчика Архипыча пропыленные книги и журналы, оставшиеся после смерти лесничего, одинокого человека, приятеля объездчика. Тогда-то среди потрепанных, пожелтевших книг Жюля Верна, Стивенсона, Майн Рида и давнишних комплектов журналов «Всемирный следопыт» и «Вокруг света» и был открыт доселе неизвестный ни Клавке, ни Петьке, ни Родьке писатель Александр Грин — удивительный мечтатель и фантазер.
А песенка бывалых матросов с «Марианны» из рассказа «Капитан Дюк» так полюбилась ребятам, что ее стали петь на мотив веселой опереточной арии. Но у песенки не было конца, и тогда Петька, к изумлению Клавки и Родьки, взял и сочинил этот конец. Его как раз и пела сейчас Клавка:
Позвольте вам сказать, сказать,Позвольте рассказать,У нас моря свои тут естьИ корабли такие есть —Не надо паруса вязать!
Как только Клавка кончила петь, Родька, до пояса перевесившись через перила и заглядывая вниз, сказал:
— А я сейчас знаешь что видел? Яхту с алым парусом.
— Во сне? — послышался насмешливый голос Клавки.
— Не во сне, а на Волге.
— Что ж ты не торопишься? Беги! Наверно, твоя Ассоль за тобой приехала!
Родька выпрямился и отошел от перил.
Немного погодя Клавка позвала:
— Родька, а Родька!
«Нет уж! — подумал Родька, застилая кровать одеялом. — У нее всегда так: обидит человека, а потом… лезет».
Клавка еще раз крикнула:
— Родька, ты оглох?
Но Родька мужественно промолчал и на этот раз, хотя его просто подмывало откликнуться.
— Ах, так! — вызывающе промолвила Клавка. — Ну и пожалуйста, молчи! Молчи в свое удовольствие. Хоть до скончания века!
Внизу что-то со звоном полетело на пол — видимо, алюминиевая ложка, и тотчас Клавка запела, стараясь казаться веселой и беззаботной:
Позвольте вам сказать, сказать,Позвольте…
Вспомнив, вероятно, о том, что эту песенку только что пел Родька, Клавка внезапно смолкла и убежала с веранды, хлопнув дверью.
Наскоро позавтракав в одиночестве — отец отправлялся на работу рано, — Родька вырвал из тетрадки лист, взял карандаш и размашисто написал сверху: «Что купить». Подержав в зубах карандаш, он поставил вопросительный знак после слова «купить» и задумался.
Нынче у отца день рождения. И он, как всегда, забыл, конечно, об этом. Но мать никогда не забывала. И будь она сейчас дома, а не в Ялте, на кухне уже горела бы плита, шипели сковородки, а в квашне всходило тесто…
Родька почесал затылок и решительно исправил тонкий вопросительный знак на жирный восклицательный. Ничего, он как-нибудь и без матери справится. Главное, все заранее предусмотреть, что надо купить к праздничному столу, не выходя из жестких рамок «бюджетных средств» — так любит говорить Клавкин отец Антон Максимыч.
Но у Родьки деньги не «бюджетные», отпущенные отцом на питание (те уже все кончились еще позавчера), а свои, и, к искреннему его огорчению, не в большом количестве: всего лишь тридцать восемь рублей и пятьдесят шесть копеек[1]. Это все, что он сумел сэкономить от денег, выдаваемых матерью на школьные завтраки.
В январе на катке, пока Родька стоял в очереди за полушубком, у него кто-то украл норвежки. И Родька начал копить деньги на новые коньки. Нельзя же всю жизнь одалживать коньки у Петьки. А к следующей зиме, глядишь, появятся свои, и совсем-совсем новенькие. Но теперь… Ну и ладно, обойдется он как-нибудь и без коньков!
«В погребе у нас есть говядина. — Родька заставил себя думать в нужном направлении. — Из нее можно сварганить какое-нибудь вкусное блюдо. Еще есть помидоры и огурцы. А в буфете стоит баночка с клубничным вареньем. Все пригодится! Купим же мы… пачку печенья «Крокет» — оно дешевое, мармеладу полкило (тут Родька почувствовал, как щеки его стали горячими — к мармеладу он сам был неравнодушен). Ну, можно и без него, без этого мармелада. Потом бутылку наливки черносмородинной — отец ее любит. Только не забыть бутылку на лед в погреб положить. Еще банку рыбных консервов — сома в томате. Знатная вещь! А теперь прикинем, на сколько все это вытянет».
Закончив подсчеты, Родька взял кошелку и отправился в гастроном. Домой он возвращался веселый: денег хватило с лихвой. А на оставшуюся трешку — чтобы она не жгла кармана — купил бутылку клюквенной воды.
«Теперь ужин у нас будет по-настоящему праздничный! Только надо сейчас же браться за уборку квартиры: протереть влажной тряпкой стулья, подоконники, вымыть полы. Мать всегда так делает каждую субботу».
Едва он вошел в квартиру, как в дверь постучали:
— Телеграмма!
«От мамы, наверно», — подумал, просияв, Родька.
Рыжая девушка со строгим лицом заставила его расписаться в книжке и вручила вчетверо сложенный листок бумаги, пахнущий столярным клеем.
— Откуда? — спросил Родька.
— Из Ялты, молодой человек. Вы что, читать сами не умеете?
Девушка ушла.
Родька сконфузился и поспешно захлопнул дверь.
Сбоку телеграмма была заклеена узкой полоской. Он не стал ее разрывать, но из любопытства заглянул в текст, осторожно отводя закрывавший слова край бумаги. Слева шли две строчки: ПОЗДРАВЛЯЮ ДНЕМ РОЖ УСПЕХОВ РАБОТЕ СКУ. Справа были еще две строки: ДЕНИЯ БУДЬ ЗДОРОВ ЖЕЛАЮ ЧАЮ О ВАС РОДЕЙ ЦЕЛУЮ АСЯ.
Родька ошалело помотал головой и снова принялся перечитывать телеграмму. Наконец все стало понятно: «Поздравляю днем рождения будь здоров желаю успехов работе скучаю о вас Родей (ara, там скучает, а дома иной раз так отругает) целую Ася». Вот уж это «целую», по мнению Родьки, было совершенно ни к чему — они с отцом не маленькие, могут и без поцелуев обойтись!
Немного погодя он еще раз заглянул в конец телеграммы, отнес ее в комнату и тут постоял, хмуря лоб и задумчиво поводя мякишами пальцев по гладкой доске буфета.
В шестом часу вечера, когда Родька провертывал через мясорубку мясо, прибежал запыхавшийся Петька.
— За тобой гнались? — спросил с недоумением Родька: он еще никогда не видел друга таким возбужденным.
Петька перевел дух и не совсем уверенно, заикаясь, пробурчал:
— К-кажется, нет.
Оглядев Петьку с головы до ног, Родька рассмеялся.
— А отчего у тебя живот такой… вздутый?
— А разве заметно? — Петька старательно обдернул рубашку.
— Ну конечно, заметно. Чего у тебя там?
Петька засопел, расстегнул ремень и достал из-под рубашки охапку помятых цветов.
— Держи, на… Ты их в воду, и они… это самое… воспрянут духом!
— Вот спасибо, выручил! — обрадовался Родька и понес цветы на кухню, где у него уже была приготовлена для них стеклянная ваза. — А я думал… А что, если Петух подведет?
— Все трудности преодолел! Даже от сестры убежал. Ты же знаешь нашу Антониду. Она везде нос свой сует… А над цветами своими она прямо-таки трясется.
— Молодчина!
— А я что, права не имею? Весной не кто-нибудь, а он, — Петька ткнул себя в грудь большим пальцем, — землю под клумбу копал. Понял?
— Понял! Пошли теперь на веранду, будешь помощником повара. — Родька подтолкнул Петьку в спину. — Шагай веселей.
Оглядев стол, на котором чего только не было: и миска с фаршем, и пухлая растрепанная книга, и перегоревший электрический утюг, и горка лука, и невозмутимо тикающий будильник, и целая стопа немытых тарелок, Петька моргнул веками и храбро спросил:
— Чем мне заниматься?
— Займись для начала луком. Очистишь головку, разрежь ее пополам и подавай мне в мясорубку, — сказал Родька. — А то я чуть не забыл про этот лук.
— А из фарша какое блюдо собираешься сочинять?
— Еще не решил.
— Котлеты? — подсказал Петька. — Их делать легко: раз, два, и готово. Даже я сумею.
— Котлеты — ерунда. Они нам с отцом в столовке надоели. Каждый день одни котлеты да рагу из костей.
Неумело орудуя перочинным ножом, Петька сдирал с крупных зеленовато-белых головок лука тонкую прозрачную пленку, которая почему-то не хотела отставать. И луковицы то и дело выскальзывали у него из рук, падали на стол, со стола на пол и закатывались то под кровать, то под шкаф.
