Анатолий Домбровский - Сад Эпикура
— Ты вспомни, сколько тебе лет, Эпикур, — засмеялся в ответ Зенон. — Я же едва передвигаюсь на моих больных ногах. Стратона принесли сюда на носилках — так он слаб. А у Кратета кулаки слабее детских, он никогда не поднимал ничего, что тяжелее камышинки для письма…
— В таком случае я обойдусь без вас, — сказал Эпикур. — Я сделаю то, что никогда не придет в голову ни одному из вас: я просто уйду. — Он поднялся с ложа, выпил глоток вина и направился к выходу.
— Опомнись! — попытался остановить его Зенон. — Ты и себя, и нас опозоришь. Многие сочли бы за честь погостить у Антигона хоть час, нам же предоставлена возможность пробыть здесь несколько дней. Это сладкий плен, Эпикур!
— Вот, — Эпикур остановился и обернулся. — Ты сказал: сладкий плен. Я же говорю: всякий плен — зло и унижение. Именно за это, Зенон, ты не любишь меня. А Антигон лишь испытывает нас. Стражники расступятся, как только я подойду к двери. Но Антигон был убежден в том, что никто из нас на это не решится, потому что мы, думалось ему, еще более рабы, чем те, которые куплены. Такому унижению мог подвергнуть нас только тиран, которому вы, кажется, хотели услужить.
Он миновал неподвижных стражников и вышел из дворца. Там его уже давно поджидал Метродор.
— Антигон грозился продержать меня во дворце несколько дней, — сказал Метродору Эпикур.
— Я все равно ждал бы тебя, — ответил Метродор.
Была безлунная ночь, какие обычно наступают в начале гекатомбиа[58], словно нарочно для того, чтобы бег факельщиков в первую ночь Панафиней по темным улицам Афин был зрелищем более впечатляющим — огни в безлунную ночь горят ярче, чем при луне, и рассыпаются искрами, и брызжут огнем, и летят в темноте, словно звезды в черном небе, сами, своею силою, без факельщиков.
— Ты сказал свое слово Антигону? — спросил Метродор, когда они вышли на безлюдную агору.
— Да.
— И он не прислушался к твоему совету?
— Нет. Это был мой последний совет тирану, — сказал Эпикур, опираясь на плечо Метродора. — Совет нужно давать только тому, кто в нем нуждается.
— Кто же нуждается в советах философа? — спросил Метродор.
— Тот, кто ищет истину.
— Но как узнать, ищет ли человек истину или подтверждение своим заблуждениям?
— Этого, к сожалению, нельзя узнать, пока не выслушаешь его. Но одно точно: тираны не ищут истин..
— Ты это знал и раньше, Эпикур, но пошел к Антигону.
— Увы, — вздохнул Эпикур. — Но и ты меня поддержал в этом моем намерении, Метродор. Почему?
— Вступать в борьбу со злом — естественная потребность человека, Эпикур. Естественная и необходимая.
— Ты так думаешь, Метродор? — Эпикур остановился и взял Метродора за руку. — Я тоже в себе это ощущаю. И мой нынешний поступок, кажется, тому подтверждение. Но ведь я учил всю жизнь иному. Я говорил, что надо заботиться о покое души. И вдруг… Как же можно увязать одно с другим?
— Давай подумаем об этом вместе, — сказал Метродор.
— Да, — согласился Эпикур. — Боюсь, однако, что это будет новая философия. К ней, не без помощи Зенона, уходит от меня Колот…
Они шли долго по темным улицам и переулкам. Порою разговаривали, порою прислушивались к звукам ночи. За оградами домов слышны были голоса людей — час сна еще не наступил. Лаяли собаки за воротами, заслышав шаги идущих. Пахло дымом очагов — дымом сухих древесных веток, дымом подгорающего в котлах оливкового масла, горячими лепешками, чесноком. Пахло фиалками, которые буйно зацвели после дождя. Эпикур любил этот сладкий дурманящий запах, как и запах цветущих олив.
— Дома ли Колот? — спросил Эпикур, когда они подошли к усадьбе Маммарии.
— Я сам давно из дому, — ответил Метродор. — Когда я уходил, Колота не было дома. Не знаю, дома ли он теперь.
Рядом со сгоревшим домом Маммарии появилась лачуга, в которой поселилась сама Маммария. Возвратившиеся рабы жили в землянке. Каждый день они разбирали стены сгоревшего дома, складывали уцелевшие камни в аккуратные пирамиды, а раскрошившиеся от огня выносили за ворота, чтобы свезти потом на свалку.
— Зачем тебе новый дом? — спросил у Маммарии Эпикур. — Живи в моем. Ты уже старая. У тебя нет наследников…
— У каждого человека должен быть дом, — ответила она. — Чтобы в этот дом можно было позвать гостей. Первым я позову тебя, когда построю новый дом.
У Маммарии уцелели загородные имения — виноградники и поля. Они-то и давали ей средства для постройки нового дома.
Глава десятая
У Эпикура остались дома́, остался сад, но почти не осталось продуктов и денег — все ушло на поддержку тех, кто оказался во время чумы в его саду. Да и потом, когда все вернулись к своим владениям, приходилось многим помогать деньгами: у одних дома сгорели, у других были разграблены, у третьих разбежались рабы. Кормились главным образом тем, что появлялось в огороде Ликона: зеленой фасолью, огурцами, тыквами, капустой, луком. Урожай оливок еще не созрел, зелеными и кислыми были виноградные гроздья. Федрия посадила на яйца несколько наседок, которых спасла, спрятав от всех в дальнем глухом углу сада за прудом. Никий раздобыл мешок муки, помогая Маммарии раскапывать погреб, который оказался под развалинами ее дома.
Впрочем, все это мало тревожило Эпикура, ибо он знал: никто из них не умрет от голода, пока у него есть сад, пока у него есть многочисленные друзья, которые придут к нему на помощь, едва он их позовет.
У ворот кто-то стоял. В темноте не удавалось разглядеть его лица. И поэтому Метродор спросил еще издали:
— Кто здесь?
Человек не ответил, но пошел ему навстречу.
Метродор выступил вперед, заслонив собою Эпикура, и снова спросил:
— Кто ты?
— Я Медонт, — ответил человек, — Медонт из Эфеса. Я пришел к Эпикуру, чтобы побеседовать с ним, но привратник не открывает мне, говоря, что Эпикура нет дома.
— Меня действительно нет дома, — сказал Эпикур, выходя из-за Метродора. — Я перед тобой, Медонт из Эфеса. О чем ты хочешь со мной побеседовать?
— О том, как лучше устроить свою жизнь.
— Разве твоя жизнь плохо устроена?
Медонт не ответил.
— Этот человек, которого зовут Медонтом, один из тех, кто хотел поджечь наши дома и сад, — сказал Метродору Эпикур.
— Афан! — закричал Метродор, зовя привратника, чтобы схватить Медонта. — Афан!
— Не надо, — остановил его Эпикур. — Медонт пришел как мирный человек. Так ли, Медонт?
— Так, — ответил крупноголовый.
— И я побеседую с тобой. Но не теперь, потому что теперь уже ночь, и я устал от другой беседы. Приходи завтра.
Прибежал Афан.
— Что случилось? — спросил он, держа в руках факел.
— Ничего, — ответил Эпикур. — Завтра пропустишь этого человека ко мне. Запомни его.
Колот не вернулся ни ночью, ни утром. Метродор и Никанор, посланные Эпикуром на поиски Колота, возвратились с известием, что одни видели Колота на агоре, другие — в Акрополе, но самого Колота не нашли и не узнали, где он провел ночь.
— Об одном лишь беспокоюсь, — сказал, выслушав Метродора и Никанора, Эпикур, — чтобы наш Колот не попал в руки македонцев.
Это беспокойство Эпикура было обоснованным, ибо, по словам Метродора и Никанора, Колот пытался собрать вокруг себя на агоре людей и произнести перед ними речь и даже начал было уже говорить, но появившиеся македонцы из стражи Антигона помешали ему. По рассказу лавочника Афинодора, Колот начал свою речь со слов: «Панафинеи возвратят в Афины чуму». Потом его видели в Акрополе у портика Мнесикла[59]. Там он останавливал прохожих и говорил им о несчастье, которое принесет Афинам празднование Панафиней…
— Прошу тебя, — обратился Эпикур к Метродору, — возвратись в город, найди Колота и приведи его сюда. Скажи ему: «Эпикур просит тебя возвратиться».
Он позавтракал водой и хлебом и, уединившись в доме, принялся за работу, которая была прервана чумой и другими хлопотами, — за книгу «Главные мысли». Припоминая, что он хотел записать, и уже затачивая камышинку, он услышал чьи-то шаги и стук в дверь. Пришел Мис и сказал:
— Явился некто Медонт, который утверждает, будто ты, Эпикур, пригласил его вчера для беседы.
— Да, — вздохнул Эпикур. — Скажи, что я скоро выйду к нему.
Он записал только одну мысль: «Справедлив лишь тот закон, который в равной мере служит на пользу всем людям. А если кто издаст закон, от которого нет пользы людям или эта польза распределяется не равными мерами, такой закон по природе своей несправедлив». И, откладывая камышинку, снова вздохнул — приходилось отрываться от самого любимого дела. Поучать и спорить — сладко, но мыслить и писать — самое сладостное из всех занятий.
Он только теперь разглядел лицо Медонта — молодое, крупное, спокойное, хотя, как думалось Эпикуру, Медонту следовало бы быть смущенным, виноватым: ведь это он и его друзья сожгли сторожку, уничтожили около двух десятков деревьев, а среди них несколько маслин. В прежние времена Медонта за уничтожение маслин привлекли бы к суду.
