Константин Ушинский - Ребятам о зверятах: Рассказы русских писателей
Вышел я на полянку, смотрю — впереди под елкой что-то черненькое.
Поближе подошел — а это коричневая бабочка сидит на снегу.
Вокруг сугробы намело, мороз трещит — и вдруг бабочка!
Повесил я ружье на плечо, снял шапку и стал еще ближе подходить, хотел ее накрыть шапкой.
И тут снег у меня под ногами взорвался — порх-порх! — и три рябчика вылетели.
Пока я снимал ружье, они скрылись в елках. Остались от рябчиков только ямки на снегу.
Походил я по лесу, поискал, да разве теперь их найдешь.
Притаились на елках, сидят и надо мной смеются.
Как это я рябчиный хохолок за бабочку принял?
Это же рябчик высунул головку из-под снега, чтобы за мной подглядывать.
В другой раз не буду зимой бабочек ловить.
Ночные колокольчики
Мне очень хотелось увидеть оленя: рассмотреть, как он есть траву, как стоит неподвижно и прислушивается к лесной тишине.
Однажды я подошел к оленихе с олененком, но они почуяли меня и убежали в красные осенние травы. Я узнал это по следам: следы в болоте на моих глазах наполнялись водой. Слышал, как трубят олени по ночам. Где-нибудь далеко протрубит олень, а по реке доносит эхом, и кажется — совсем рядом.
Наконец в горах я набрел на оленью тропу. Олени протоптали ее к одинокому кедру. Земля у кедра была соленая, и олени приходили ночью лизать соль.
Я спрятался за камнем и стал ждать. Ночью светила луна и был мороз. Я задремал.
Проснулся я от тихого звона. Как будто звенели стеклянные колокольчики. По тропе мимо меня шел олень. Я так и не рассмотрел оленя, только слышал, как с каждым шагом звенела земля у него под копытами.
За ночь от мороза выросли тонкие ледяные стебельки. Они росли прямо из земли. Олень разбивал их копытами, и они звенели, как стеклянные колокольчики.
Когда взошло солнце, ледяные стебельки растаяли.
Бобренок
Весной снег быстро растаял, вода поднялась и затопила бобровую хатку.
Бобры перетащили бобрят на сухие листья, но вода подобралась еще выше, и пришлось бобрятам расплываться в разные стороны.
Самый маленький бобренок выбился из сил и стал тонуть.
Я заметил его и вытащил из воды. Думал, водяная крыса, а потом вижу — хвост лопаточкой, и догадался, что это бобренок.
Дома он долго чистился и сушился, потом нашел веник за печкой, уселся на задние лапки, передними взял прутик от веника и стал его грызть.
После еды бобренок собрал все палочки и листики, подгреб под себя и уснул.
Послушал я, как бобренок во сне сопит. «Вот, — думаю, — какой спокойный зверек: можно его одного оставить, ничего не случится!»
Запер бобренка в избе и пошел в лес.
Всю ночь я бродил по лесу с ружьем, а утром вернулся домой, открыл дверь, и…
Что же это такое? Как будто я в столярную мастерскую попал!
По всему полу белые стружки валяются, а у стола ножка тонкая-тонкая: бобренок ее со всех сторон подгрыз. А сам спрятался за печку.
За ночь вода спала. Посадил я бобренка в мешок и поскорее отнес к реке.
С тех пор как встречу в лесу поваленное бобрами дерево, так сразу вспоминаю про бобренка, который подгрыз мой стол.
Белёк
Куда ни глянешь, вокруг одни льды. Белые, зеленоватые, блестящие на солнце. Я стал вглядываться в узкую полоску воды, которую разрезал во льдах наш корабль.
И вдруг я увидел два черных глаза. Они смотрели на меня со льдины, медленно проплывавшей мимо.
— Стой! Стой! Кто-то за бортом! — закричал я.
Корабль замедлил ход и остановился. Пришлось спустить шлюпку и вернуться к льдине.
Льдина была покрыта искрящимся снегом. И на снегу, как на одеяле, лежал белёк — детеныш тюленя.
Тюлени оставляют своих малышей на льду, и только утром приплывает к бельку мать, покормит молоком и опять уплывает, а он весь день лежит на льдине, весь белый, мягкий, как плюшевый. И если бы не большие черные глаза, я его не заметил бы.
Положили белька на палубу и поплыли дальше.
Я принес ему бутылочку молока, но белёк пить не стал, а пополз к борту. Я оттащил его обратно, и вдруг из его глаз покатилась сначала одна слеза, потом вторая, и так и посыпали градом. Белёк молча плакал. Матросы зашумели и сказали, что надо скорее положить его на ту льдину. Пошли к капитану. Капитан поворчал-поворчал, но все же развернул корабль. Льды еще не сомкнулись, и по водяной дорожке мы пришли на старое место. Там белька снова положили на снежное одеяло, только на другую льдину. Он почти перестал плакать. Наш корабль поплыл дальше.
Юрий Коваль
Сороки
С улицы послышался крик, треск и хохот.
Я подбежал к окну и увидел, что около дома катается по земле клубок, из которого торчат хвосты и перья.
Дрались две сороки. Лупили друг друга крыльями, царапались и кричали. А третья сидела на крыше сарая и наблюдала.
— Вы что! — крикнул я в форточку. — Взбесились?!
Напугавшись, одна сорока сразу улетела на крышу сарая, а другая осталась лежать на земле.
Я вышел на улицу поглядеть — жива ли?
Приподнявшись, она недовольно зашипела — тебя, дескать, тут не хватало. Волоча крылья, кое-как проковыляла она по земле, с трудом поднялась в воздух и тоже села на крышу сарая.
Те две другие сразу закричали, застрекотали:
— Проваливай! Проваливай!
Побитая сорока пыталась объясниться, но ее и слушать не хотели — гнали прочь.
Тут я понял, что это два сорочьих жениха дрались из-за невесты и победитель прогонял теперь побежденного.
Чуть не плача, полетел неудачный жених к лесу и низко летел над землей, вот-вот собираясь опуститься.
Но над лесом сорочун повыше поднялся в небо, веселей замахал крыльями. Оглянувшись в последний раз, он застрекотал и полетел теперь совсем уж свободно и как будто даже радовался, что так получилось.
Про чайку и чибиса
Меня не любят чайки.
Когда прохожу я по берегу озера — стараются уплыть подальше. А летят надо мной — кричат недовольно.
Когда-то, лет двадцать назад, на охоте я убил чайку. А зачем это сделал — сейчас и сам не пойму, дурак был. Чайки, видно, запомнили, что я дурак, и думают — до сих пор не изменился. Обидно мне стало, потому что, по-моему, я все-таки изменился.
Стал думать, а как другие-то птицы относятся ко мне.
Дятлы уважают, и я их тоже. Воробьи и синицы как будто относятся неплохо — зимой я подкармливаю их салом и коноплей.
Скворцы и ласточки-касатки, конечно, любят, потому что любят всех людей.
А чибисы?
Иду как-то по дороге, а на пашне — чибис.
Увидел меня и давай метаться, хлопать крыльями над головой, кричать.
«Что ж такое? — подумал я. — Неужто и он помнит про ту чайку?»
Когда я отошел подальше, чибис опустился на землю и пошел пешком по пашне к своим детям. Ему было наплевать на меня, только что прошедшего мимо.
Виктор Астафьев
Стрижонок Скрип
Стрижонок вылупился из яичка в темной норке и удивленно пискнул. Ничего не было видно. Лишь далеко-далеко тускло мерцало пятнышко света. Стрижонок испугался этого света, плотнее приник к теплой и мягкой маме-стрижихе. Она прижала его крылышком к себе. Он задремал, угревшись под крылом. Где-то шел дождь, падали одна за другой капли. И стрижонку казалось, что это мама-стрижиха стучит клювом по скорлупке яйца. Она так же стучала, перед тем как выпустить его наружу.
Стрижонок проснулся оттого, что ему стало холодно. Он пошевелился и услышал, как вокруг него завозились и запищали голенькие стрижата, которых мама-стрижиха тоже выклевала из яиц.
А самой мамы не было.
— Скрип! — позвал ее стрижонок.
— Скрип! Скрип! Скрип! — повторили за ним братья и сестры.
Видно, всем понравилось, что они научились звать маму, и они громче и дружней запищали:
— Скрип! Скрип! Скрип!
И тут далекое пятнышко света потухло. Стрижата притихли.
— Скрип! — послышалось издалека.
«Так это же мама прилетела!» — догадались стрижата и запищали веселей.
Мама принесла в клюве капельку дождя и отдала ее Скрипу — первому стрижонку.
Какая это была вкусная капля! Стрижонок Скрип проглотил ее и пожалел, что капля такая маленькая.
— Скрип! — сказал он. Еще, мол, хочу.
— Скрип-скрип! — радостно ответила мама-стрижиха. Сейчас, дескать, сейчас.
И опять ее не стало. И опять стрижата тоскливо запищали. А первый стрижонок кричал громче всех. Ему очень уж понравилось, как мама-стрижиха поила его из клюва.
И когда снова закрылся свет вдали, он что было духу закричал:
— Скрип! — и даже полез навстречу маме. Но тут же был откинут крылом на место, да так бесцеремонно, что чуть было кверху лапками не опрокинулся. И каплю вторую мама-стрижиха отдала не ему, а другому стрижонку.
