Владислав Крапивин - Журавленок и молнии
Эта мысль улучшила Журкино настроение. Он подумал, что у Игоря Дмитриевича, может быть, скоро все наладится, зашагал быстрее, согрелся на ходу и к дому Лидии Сергеевны подошел совсем весело.
Дом был новый, девятиэтажный.
Лидия Сергеевна стояла на площадке второго этажа. Держала свернутый половик и «выбивалку».
— Ой, Журка! А почему ты сверху бежишь?
— Я прокатился на лифте до девятого этажа! — радостно признался Журка. — А там меня прогнала из кабины какая-то старуха… Жалко ей, что ли? Я на лифте всего третий раз в жизни ехал.
— Какой ты молодчина, что пришел!
— А вы ковер чистить пошли? Давайте я выколочу!
— Я уже. Пойдем к нам…
В прихожей их встретил круглощекий большеглазый пацаненок лет четырех. Лохматый и серьезный.
— Ой, это Максимка? — удивился Журка. — Здравствуй, Максим. Какая ты громадина…
— Здхавствуй, — ответствовал Максим, задрав голову. — Ты тоже гхомадина. Ты кто?
— Это Юрик Журавин, он к нам в прошлом году приходил, — объяснила Лидия Сергеевна. — Но ты не помнишь…
— Не помню, — согласился Максим. — Я тогда был маленький, а их много было. Целая пхохва.
— Что за выражения, — сказала Максимкина мама, а Журка засмеялся:
— Ты такой большой, а почему букву «эр» не научился говорить?
— Стахаюсь, — сообщил Максим.
— Он не старается, он лентяй, — сказала Лидия Сергеевна, подтолкнула Максимку к двери, и все вошли в комнату.
У окна сидел и копался в транзисторном магнитофоне Валерий Михайлович, муж Лидии Сергеевны. Он был очень серьезным, даже угрюмым человеком. Вернее, таким его считали те, кто плохо знал. Но витязи-то его знали хорошо. Он всех их перекатал на своих широких плечах, каждому сделал покрытый серебряной краской меч, многих мальчишек научил мастерить из бумажных листов самолеты хитрой конструкции (потом ему за это попало от Лидии Сергеевны, потому что самолеты часто взлетали из-под парт во время урока).
Валерий Михайлович работал авиационным техником в Картинске на местном аэродромчике, а сейчас, наверно, в большом аэропорту. А может быть, и в другом месте. Он разбирался не только в самолетных моторах, а кажется, во всем на свете. Все, что хочешь, мог смастерить и починить: и деревянный самострел с хитрым спуском, и цветной телевизор…
Работал Валерий Михайлович всегда молча. Он считал, что чем больше человек шевелит языком, тем хуже работает руками. Но не всегда он был молчаливый. Однажды в походе у костра он целый час рассказывал сказку про маленького робота по имени Трикола (три кола — значит, три единицы, номер сто одиннадцать)…
Лидия Сергеевна поставила Журку перед собой и весело сказала:
— Валерий, смотри, кто пришел. Помнишь Журавленка?
Валерий Михайлович поднял голову, глянул из-под насупленных бровей, вдавил большой палец в ямку на подбородке (такая была у него привычка) и сказал, подумав:
— Я всех помню. Я эту пичугу для доски почета снимал…
— А вот и перепутал! — засмеялась Лидия Сергеевна. — Для доски ты снимал его друга Рому Светлякова да еще трех девочек…
Она так просто, легко вспомнила о Ромке. Без всякой печали. Ну и правильно, так и надо. Пусть будет, будто Ромка живой…
— А меня вы тоже фотографировали, — сказал Журка. — Для стенгазеты.
— Совершенно верно! — обрадовалась Лидия Сергеевна. — У тебя там еще стихи были! Про Новый год. Как же там? А, вот…
«Ой, не надо», — подумал Журка и слегка покраснел. Но Лидия Сергеевна уже декламировала:
Вот и Новый год пришел,Всем нам стало хорошо.Пусть нам вьюга лица лижет,Лето все же стало ближе…
— Видишь, я запомнила… А сейчас пишешь стихи?
— Нет, что вы, — испугался Журка. — Это я нечаянно тогда сочинил. А с тех пор почти и не пробовал.
Валерий Михайлович встал. Шагнул к Журке.
— Эту газету я тоже помню… Ну, здравствуй. Теперь здесь живешь?
Он протянул Журке громадную пятерню. Журка положил в нее свою ладонь и сказал:
— Мы недавно переехали.
— Ну и молодец. А то Лида у меня тут совсем извелась без ребят.
— Не сочиняй. Мне хватает Максима и тебя. Оба неслухи…
— Женский гнет, — сказал Валерий Михайлович и вернулся к подоконнику.
Лидия Сергеевна усадила Журку, развернула складной стол, сказала, что утром приезжала ее мама, привезла всякого варенья, и сейчас они будут пить чай.
— Ты какое варенье любишь, Журка?
— Всякое, — подал голос Максим, который уже приволок ящик с «констхуктохом» и агитировал Журку строить самолет.
— Я, между прочим, спрашиваю не тебя, а Журку…
Журка посмотрел на Максима, улыбнулся и сказал:
— Всякое…
— Заговорщики.
Пока Журка и Максим свинчивали из дырчатых пластмассовых полосок «кхылья», на столе появились вазочки, блюдца и разной величины фаянсовые чашки.
— Журка, помнишь эту? Вы с Ромой всегда из таких пили, из больших, чтобы лишний раз не наливать. Их две было, а потом одна разбилась. Так жаль…
Журка внутренне вздрогнул. Но не сказал ничего, подошел к столу, взял в ладони тяжелую чашку с синим кораблем и надписью «Путешествие Магеллана». Покачал тихонько…
— Устраивайся ближе к варенью, Журка… Эй, мужчины, садитесь!
Они пили чай со «всяким» вареньем и вспоминали свой третий «В». Вспоминали прием в пионеры и последний поход.
— Хороший был поход, — вздохнула Лидия Сергеевна и улыбнулась Журке глазами: «Ничего, все равно хороший». Она думала, что он до сих пор страдает из-за той истории. Журка сморщил переносицу и спросил:
— Вы никому не говорили?
— Что ты! Никому-никому…
— Смотрите-ка, тайны у них, — заметил Валерий Михайлович.
— Да, представь себе…
— Теперь уже не тайна, — сказал Журка, набравшись смелости. — Теперь можно рассказать. Потому что я себе за то дело, знаете, как отомстил…
И он, качая от смущения ногами и пряча нос в кружку, поведал про экспедицию на кладбище и про Федота. Лидия Сергеевна смешно поежилась:
— Ой-ей-ей. Я бы померла от страха. Какой ты отчаянный…
— «Отчаянный», — усмехнулся Журка. — Просто выхода не было. Я подумал: «Что скажу Ромке, когда приедет?»
Чашка грела Журке ладони фаянсовыми боками. Он опять покачал ее и тихо сказал:
— У меня с трещинкой была, а эта без трещинки, Ромкина… Лидия Сергеевна, у вас есть Ромкина фотокарточка? Я давно не видел его…
— Есть, конечно. У меня все ваши есть, я сейчас достану… А у тебя разве нет?
— У меня только общая, где весь класс. Ромка там боком стоит, лицо плохо видно.
— Можно найти хороший негатив и напечатать портрет. У Валерия все фотопленки хранятся… Только снимки-то давно делались, сейчас он подрос, наверно, как и ты. Написал бы ты ему: пусть свежую фотокарточку пришлет… Что с тобой, Журка?
А что? С ним ничего. Осторожно поставил чашку, даже не плеснул на скатерть…
Она ничего не знала. Она уехала из Картинска почти сразу после того похода, и потом никто не написал и не сказал ей о Ромкиной гибели… И сейчас давнее Журкино горе, к которому он привык, для нее оказалось новым и неожиданным.
Наверно, ей хотелось заплакать, но она только сжала губы и минуту или две молча сидела и водила по клеенке блестящей ложечкой. Потом сказала в нависшей тишине:
— Ромка, Ромка… Вот ведь судьба какая… За что людям такое горе?
«Молнии, — хмуро подумал Журка. — Разве они спрашивают?» И тихо объяснил:
— Там поперек дороги проехал самосвал, а из кузова песок сыпался. Получилась такая горка на асфальте, как бархан. Они на нем взлетели, будто на трамплине, перевернулись и в столб… в бетонный…
Валерий Михайлович вдруг встал из-за стола.
— Лидуша, ты в ванную пока не ходи… Максим, пойдем, ты мне поможешь.
Лидия Сергеевна и Журка остались вдвоем. Чаю больше не хотелось. Они сели рядышком на тахте, стали говорить о другом, не о Ромке. Лидия Сергеевна расспрашивала про маму и папу, про здешнюю школу. Журка охотно рассказывал и привинчивал хвостовое оперение к недостроенному Максимкиному самолету. Но разговор шел без прежней веселости. Будто печальный Ромка сидел здесь же в уголке и слушал…
Через полчаса появились Валерий Михайлович и Максимка. Валерий Михайлович положил Журке на колени большую, с четверть газетного листа, фотографию. Она была только что отпечатанная, горячая от глянцевателя.
Веселый Ромка смотрел со снимка мимо Журки, куда-то вдаль и немного вверх. Будто следил за улетающей птицей. Но казалось, что он сейчас шевельнет глазами, встретится взглядом с Журкой — зрачки в зрачки.
Потому что он был совсем живой. Чудилось, что губы его все сильнее растягиваются в улыбку, а раскиданные ветром легкие волосы шевелятся.
