Борис Житков - Что бывало (сборник)
И во вчерашней пивной я на остатки денег угощал конюхов. Я не заметил, как Осип выкупил мои часы и тихонько спустил их в карман моей новой тужурки.
Ночевал я в эту ночь в конюшне. Лошади мирно хрустели овсом и гулко переминались на деревянном помосте. Они все смотрели серьезно, как и тот клоун, что считал в проходе пятый тур наездницы.
– Газету видал? – сказал мне дежурный конюх и протянул «Вечерку».
Я вертел газету, и глаза привели меня к месту:
ЧТО СЛУЧИЛОСЬ ЗА ДЕНЬ
Скрылся с 500 рублями кассир Кредитного товарищества П. Н. Никонов.
Последнее время Никонов сильно играл в клубе. К поискам его приняты меры.
Кассира Никонова нет. Как же его искать? Я натянул по уши казенный тулуп и заснул мертвецки Мироном Корольковым.
IVНаутро вычистил Буль-де-Нэжа; как раз кончал, тут входит Голуа. Он поздоровался с лошадкой, потом со мной и сразу же потянул меня вон:
– Идемте, я вас представлю вашему партнеру! Мировой аттракцион. Это действительно европейский номер. Король реки Конго.
Он порылся в кармане, достал ключ и открыл дверь. На меня из темноты пахну́ло теплом и сыростью. Голуа повернул выключатель, и я увидел посреди комнаты большую плоскую клетку. Голуа молчал и остро взглядывал черными глазками то на меня, то на клетку. Клетка мне сразу показалась пустой. Но вдруг я увидел, что на полу этой клетки, как изогнутое бревно, лежала змея. Я дрогнул. Голуа резко свистнул сквозь зубы. Змея повернулась и, шурша кольцом о кольцо, тяжело стала перевивать тело и потянулась головой к дверке.
– Ле боа! – сказал Голуа и указал мне рукой на клетку.
Это действительно был удав. Не удав, а удавище. Я не мог сразу определить его длины, но он был толст и упитан, и во всех его поворотах чувствовалась сила, как будто тяжелая литая резина растягивается и сбегается в кольце. Змея уставилась неподвижно черными блестящими глазами. В этих глазах был один блеск и никакого выражения – тупой и спокойный идиот глядел на меня. Но я не мог оторваться от этих блестящих, как стеклярус, глаз и тут почувствовал, что какая-то неумолимая и жестокая власть глядит на меня из этих черных блесток. Я уж не считал его идиотом, а все глядел, глядел не отрываясь.
– А? Не правда ль, король? Король лесов, король Конго. Вы восхищены, я вижу, – сказал Голуа. – Ну, довольно. – Он повернул меня к двери и погасил свет. – Работать с таким красавцем – это, конечно, счастье. Как вы ни одевайтесь, вы не заставите глядеть на себя тысячный зал, глядеть затаив дух. Но если вы выйдете с таким прекрасным чудовищем, – вы покорили свет. Публика задохнется от восторга, от трепета. Вы понимаете, что это может вам дать? И вы, месье Мирон, вы будете артист, а я – ассистент!
Но я ничего не мог отвечать. Я не мог стряхнуть оцепенения и страха, что остался у меня от этих глаз удава. Мне казалось, что за нами шуршит его тяжелое тело. А когда я взглянул в черные глаза Голуа, то даже вздрогнул: удав! Такие же черные блестящие дырки, и такие же пристальные, и он ими жмет, гвоздит, когда говорит.
В это время подошел к нам конюх Савелий:
– Иди, Мирон, живо в местком. Требуют. Сейчас!
У меня вдруг сердце упало. В месткоме будут спрашивать, спросят документы, паспорт, хоть что-нибудь, а у меня ничего, совершенно ничего, никакой бумажонки. Сказать: потерял! Но тогда надо заявлять в милицию, а милиция наведет справки по месту жительства, а там, в Тверской губернии, сидит в деревне настоящий Мирон Корольков. Все узнается, и я пропал, пропал!
Голуа пристально глядел на меня сбоку своими блестящими дырками. Я со злобой вырвал свою руку – он всегда брал меня под руку – и бросился в конюшню искать Осипа. А Савелий кричал мне вдогонку:
– Куда ты? Наверх, сюда. Тута местком.
Осипа не было в конюшне, его совсем не было в цирке, его послали принимать опилки. Что же делать? Я вошел в стойло к Буль-де-Нэжу и без надобности расплетал и заплетал косички на его гриве.
А Савелий нашел меня и кричал на всю конюшню:
– Да брось ты стараться! Иди, не будут там ждать тебя до вечера.
– А что там им надо? – спросил я нарочно сердитым голосом.
– Да идем! Там увидишь.
Я пошел с Савелием. Я смотрел по сторонам, куда бы юркнуть, и вдруг решил: будь что будет, – как будто снова я поставил на карту последний червонец.
В месткоме сидели наш конторщик и билетерша. Голуа стоял тут же, хмурый. Зло глядел на билетершу и бил себя хлыстиком по голенищу.
– У вас бумаги есть с собой? – прямо спросил меня конторщик.
Я начал мужицким говором:
– Каки наши бумаги?
– Ну, книжка союзная.
Но билетерша вмешалась:
– Какой вы странный! Человек только что из деревни… а потом, ведь лично у Голуа. Тут главное, чтобы страховка. Спросите, Корольков, вашего хозяйчика, что же он, намерен вас страховать?
Все слушали, как я спрашивал по-французски Голуа.
– Нон! Нон! – закричал француз. – Артист! Вы артист. Артист сам лезет туда, под купол цирка, и он берет плату за свой риск, он сам себя страхует. Почему один артист должен страховать другого? Нелепость. Нет, нет.
– Ага! Не хочет! – закричала билетерша. – Ни черта, товарищ, мы ему все это вклеим. Тут тебе ЭС! ЭС! ЭС! ЭР! – крикнула билетерша в лицо французу.
Я боялся, что она ему язык покажет. У француза хлыст так и прыгал в руке.
– На, на! Пиши анкету, – билетерша тыкала мне в руки лист. – Пиши, товарищ, и не я буду – через неделю будет книжка союзная! Пусть тогда покрутится. Валютчики!
Я схватил лист, сложил и запрятал в карман.
– Вечерком вам в кассу занесу. Мне надо толком, я по этому делу не мастер.
Я поклонился и вышел в двери. Прошел три шага и побежал, во всю прыть побежал в конюшню.
– Мирон! Мирон! – кричал сзади Голуа; кричал тем голосом, что на собак.
Вечером я сказал Осипу все как было. Это был теперь один человек во всем мире, кому я мог ни слова не врать. Я спросил чернил и корявым, полуграмотным почерком заполнил анкету. Выходило, что до революции я служил конюхом у разных господ, потом меня мобилизовали и я попал во Францию. Там остался военнопленным и после революции вернулся к себе в деревню – в Тверскую губернию, в Осташковский уезд. Женат, двое детей: Сергей и Наталья. Мне было приятно вписать эту правду в анкету.
Уж совсем ночью, после представления, Голуа прошел со мной к удаву.
– Вы волнуетесь? Ничего. Привычка. Бояться змей – предрассудок дикаря, простите меня. Вы будете здесь топить каждый день. Король любит тепло. И вы подру́житесь, я вижу. – И Голуа снова метнул на меня черными глазами. – Вот тут дрова, здесь термометр. Не ниже семнадцати градусов. Вот вам ключ. Адьё.
Француз выскочил. Я остался наедине с Королем – Ле Руа, как звал его Голуа по-французски. Я старался не глядеть на эту тяжелую гадину, я осторожно прошел в угол к печке, нашел трубу и взялся за дрова. Но я все время чувствовал за спиной это тяжелое длинное тело, и мне поводило спину: казалось, что удав глядит на меня своими магическими стекляшками. Я раскрыл печь, уселся на полу и стал глядеть на веселый березовый огонь. Поленья густым бойким пожаром гудели в печке. Вдруг я оглянулся. Сам не знаю почему, я сразу повернул голову. И я сейчас же увидел два глаза: блестящие и черные. Змея тянулась к огню и не мигая глядела. «Может быть, не на меня вовсе!» – подумал я. Я встал и отошел в сторону. Удав, медленно шурша кольцами, перевился и повернул голову ко мне.
– Да неужели я трушу? – сказал я шепотом. – Настоящий конюх Мирон только б смеялся.
Я подошел к самой клетке и уперся глазами в черные стекляшки.
– На, гляди, – сказал я громко. – Еще кто кого переглядит-то! – И я показал змее язык.
Мы смотрели друг на друга, между нами было четыре вершка расстояния. Я в упор, до боли, глядел в глаза удаву. И вдруг я почувствовал, что вот еще секунда – и я оцепенею, замру и больше не двинусь, как в параличе. Я встряхнулся и со всех ног отбежал в угол. Я ушел вон и вернулся через час. Не зажигая огня, я на ощупь закрыл трубу и запер на ключ комнату.
VВ воскресенье был детский утренник. Дети галдели и верещали, совсем как воробьи после дождя. Я стоял в проходе и все глядел, нет ли Наташки. Я старательно обводил глазами ряд за рядом, смотрел со стороны входа. Я разглядывал лицо каждой девочки. Были две очень похожих, я было схватился, но нет, не она. Я оба раза ошибся.
Наш номер оказался веселее всех. Я теперь совсем не боялся на арене, подставляя барьеры, подкрикивал собакам и напропалую подсказывал Голуа. А он повторял, как попугай, ничего не понимая. От этого получалось еще смешней. Я ляпнул от себя на ломаном языке – как раз Гамэн тащил за шиворот Гризетт вон с манежа:
– Девошка Наташа не пускайт в сиркус мамаша!
Дети хохотали так, что пугали собак, и они начали лаять, как уличные.
Два номера из-за этого срывались. Голуа под конец так здо́рово загнул прощальный жест рукой, что наш «Рыжий» не выдержал, выскочил и сделал совсем как француз. Этого не было в программе. Голуа озлился, я видел, как он резнул глазами и потом махнул «Рыжего» хлыстом по ногам. «Рыжий», однако, ловко подскочил, удар пришелся мимо, а «Рыжий» уже сидел на арене и показывал французу нос.