Евгения Басова - Уезжающие и остающиеся (сборник)
Папин завод закрыли, и дядя Гена по-соседски предложил вместе подработать. Но в Москве что-то не заладилось, работа была, но им за неё не заплатили. Дядя Гена объяснял папе, что так бывает, на стройке всегда есть вероятность, что уйдёшь ни с чем, но папа хотел непременно вернуться домой с чем-то, и он поехал с какими-то парнями, которые набирали бригаду строить что-то на юге, дядя Гена не помешал ему уехать. Так дядя Гена рассказывал нам потом.
Папа вроде звонил домой, пока они там строили что-то в Москве, мама могла говорить ему: «Я по тебе скучаю. Мне трудно. Дети забывают тебя», и получалось, что папа исчезал из нашей жизни постепенно. Сначала-то звонки были, а потом не стало их. Мама заявляла в милицию и писала по вечерам в какие-то журналы и на телевидение. Я уже в школу ходила, а мама всё ещё рассылала эти письма…
Мне кажется, что это время сейчас вернулось, и утром мне снова в первый класс, а свет в кухне горит потому, что это мама с тётей Анжелой сидят гадают: где папка сейчас, что с ним.
Потом Наташа начинает плакать во сне, я обнимаю её:
– Тихо, тихо…
Взрослые, оказывается, уже спят, теснятся на кушетке. Второй раз я просыпаюсь оттого, что лежу на мокром. У Наташки мокрая рубашка, и от всей постели идёт парной запах, а она спит сном младенца и ничего не чует. И Толику моему хоть бы что. Это что-то новое, Наташка раньше не писалась. Я вытягиваю из-под них простынь – сейчас же весь диван пропитается, – стягиваю с сонной Наташи рубашку… Надо бы найти что-то чистое, но я просто с ног валюсь.
Наутро мы все дружно просыпаем. Видать, на будильнике кто-то нажал спросонок на «стоп». А Копа нет. Некому кусать нас под одеялом.
Сквозь сон я слышу, как кто-то жмёт и жмёт на звонок и мама в полусне говорит:
– Наверно, Гена пришёл.
Тётя Анжела шлёпает в маминых тапках к двери – там на лестнице и впрямь дядя Гена стоит, качается.
– Простите меня, – говорит, – мои девочки. В жизни такого больше не повторится.
Тётя Анжела хмыкает. Наташка смотрит на отца исподлобья, хлюпает толстым носом.
– Спроси хоть у Валюшки, Наташа, – дядя Гена кивает на меня, – хорошо без папки-то жить?
Теперь уже я хмыкаю. А он и не глядит на меня.
– Это же ради вас я в Москве убиваюсь, – говорит он своим, – чтобы вы ни в чём нужды не знали.
Я закрываю дверь за тётей Анжелой и Наташей, и тут снова раздаётся звонок. Мама, натягивая джинсы, говорит:
– А вот и Сашка.
В гимназию я снова опаздываю. Первый урок – «Общество». Обществознание.
Я вежливо говорю:
– Здравствуйте. Можно войти?
Пончик замолкает на полуслове, поводит в мою сторону рукой… Но он не собирается дирижировать общим смехом, я нужна ему для другого сценария.
– Вот к нашему разговору! – объявляет Пончик, он же Порфирий Олегович. – Пудякину личностью считать можно?
– А почему бы нет? – раздаётся в классе.
– Пудякина поступила в крутую гимназию, прошла конкурс…
– Без денег, заметьте, – откуда у них деньги…
– А ты за деньги поступал? – спрашивает у кого-то кто-то. – Ну-ка, скажи…
– Это за взятку, что ли?
– Пудякина! – перекрикивая класс, обращается ко мне Порфирий Олегович. – На прошлом уроке мы говорили о том, что значит «личность». Ну-ка расскажи нам, как надо понимать, что это – «личность»…
Такого я не ожидала. Дал бы мне хотя бы сесть, отдышаться…
– Личность – это… э… – говорю.
– Ну, что это за зверь такой? – издевается Пончик. – А может, личность – это дерево? Или картошка?
– Личность – это… система… – выдавливаю из себя я.
– Так, уже хорошо. А точнее?
Но я никак не могу вспомнить, что там написано в учебнике.
– Система этих… полезных…
– Социально значимых черт, – поправляет Пончик. – Таких черт, которые – что делают?
– Что? – наконец сдаюсь я.
– Характеризуют! – подсказывает с места Мухин.
– Характеризуют, – соглашается и Пончик. – Которые характеризуют нас как членов общества.
Он глубоко вздыхает.
– И вот если человек не уважает окружающих и позволяет себе опаздывать в гимназию, его мы можем назвать личностью?
Мои одноклассники рассматривают меня так, точно никогда не видели.
– А что такого? – оценивает меня Юрка Уфимцев. – Ну, опоздала. Всё равно ведь человек…
– Мы говорили о том, что не всякий человек – личность, – напоминает Порфирий Олегович. – Личность – это тот, кто приносит пользу обществу.
– И считается с его нормами, – вставляет Зина Шульдяшова. – А Пудякина с нормами не считается.
Кто-то с задней парты ей возражает:
– А может, она в другом месте пользу приносит?
И всем от этих слов делается смешно.
– Пудякина! – кричат мне. – Где ты приносишь пользу?
– Принеси мне пользу, Пудякина!
– Гимназия для вас – главное место, – говорит Порфирий Олегович. – Вы поступили в элитарную гимназию, вас выбрали из многих желающих. И тот, кто не может соответствовать нормам гимназии, тот должен подумать, не занимает ли он чужое место.
Следующим уроком – английский.
Кира Ильинична с ходу говорит, что у неё для нас очень хорошая новость. Весной наш класс едет стажироваться в Англию! Конечно, к поездке нужно заранее подготовиться. Скажите родителям, говорит Кира Ильинична, в прошлом году поездка стоила… Она называет сумму – на эти деньги мы дома живём полгода, и дальше уже я пропускаю её слова мимо ушей. Эта поездка очень важна, втолковывает нам Кира Ильинична. Мы будем не только слышать язык, но и видеть его вокруг, на уличных вывесках, мы погрузимся в него целиком…
Я машинально рисую в тетради кота Копа, когда он был маленьким и прыгал. Он прыгает у меня на фоне Биг-Бена. Красавец, всей Англии на зависть. Cat Cop. Cat cop-cop-cop-cop.
Уфимцев заглядывает в мою тетрадь.
– Дурочка! – шепчет. – Копы – они в Америке. В Англии как-то по-другому…
Я отвечаю:
– А всё равно!
Кира Ильинична тут же велит мне встать. Хотя ведь это не я начала, это Уфимцев.
– Пудякина, – спрашивает Кира Ильинична, – тебе неинтересно?
Сколько угодно людей учили язык и без поездок в Англию. Настанет время – и я уеду отсюда насовсем. Может, в Англию – ещё подумаю. В любом случае я постараюсь в совершенстве выучить английский. Я что, против?
Но Кира Ильинична говорит:
– В нашей гимназии давно стали традицией совместные поездки в страну носителей языка. Об этом мы говорили вашим родителям заранее. Стоило подумать, прежде чем поступать в гимназию. Поднимите руки, кто ещё, кроме Пудякиной, не сможет поехать в Англию?
Уфимцев зачем-то поднимает руку. Он широко, обезоруживающе улыбается. Кира Ильинична тоже улыбается ему.
– Юра, я сказала – кто не сможет.
Она оглядывает класс. Я тоже. Мухин поднимает руку. А вслед за ним ещё три-четыре человека. Я не верю, что все остальные едут. Но это их дело – сколько ещё времени они смогут пускать пыль в глаза.
На большой перемене нас ведут в столовую. Мы, здоровые лбы, выстраиваемся парами. Завуч нам говорила, что в старые времена гимназисты – и особенно гимназистки! – не бегали на переменах, а чинно, попарно прогуливались по вестибюлю. Это было очень красиво.
Кира Ильинична пошикивает на нас, и мы чинно проходим через первый этаж. Там перед входом, в вестибюле, художники ещё заканчивают панно. Оно будет символизировать связь нашего поколения со старыми традициями, с православием и с нашей русской природой.
Один парень на приставной лестнице работает под самым потолком. Длинный хвост, перетянутый шнурком, болтается по спине, по чёрному свитеру. Чуткая кисточка – продолжение чутких пальцев, и ею он лучи у солнышка дорисовывает так, чтобы казалось, что они вьются на сквозняке, пульсируют. Я гляжу, как они под руками у него делаются живыми. И у меня сердце сжимается. Хорошая моя. Как ты со спины на мальчика похожа, хотя и с хвостом этим. Мамочка, отчего у меня слёзы на глазах выступают?
Зина Шульдяшова сзади налетает на меня:
– Спишь на ходу?
Мухин видит у меня слёзы и думает, что это Шульдяшова меня так больно толкнула.
– Смотри, – говорит ей, – куда прёшь!
А Шульдяшова ему в ответ:
– Гимназист! Элита общества. Прямо как Пудякина…
В вестибюле холодно. Мама, у тебя не мёрзнут пальцы? Я не могу окликнуть тебя – ты можешь резко обернуться и не удержаться там наверху.
Мама, я увидела тебя, и ты принесла мне радость. Следующим уроком у нас предмет с красивым названием «словесность». Это примерно то, что в простой школе русский и литература, но только не совсем. В простой школе учитель не обращается к вам, как наша Ольга Петровна:
– Итак, други мои…
Ольга Петровна меня любит. Она не думает, что мне надо забирать документы из гимназии. Наверно, потому, что по её предмету не надо ехать ни в какую Англию. Русскую словесность можно изучать и дома. К тому же её нам никогда не ставят первым уроком, и Ольга Петровна не знает, что я всегда опаздываю. Я смотрю на тени под её глазами, и мне кажется, что ей, как и моей маме, трудно по утрам вставать.
