Иван Серков - Мы с Санькой в тылу врага
Они явились в полдень в воскресенье. Несмотря на нудный мелкий дождь, зарядивший с самого утра, я, Санька и другие ребята побежали смотреть, что это за итальянцы. Дядя Скок говорил, будто они едят лягушек. Ну, это еще не беда. Нам такого добра не жалко — пусть едят. В нашем ручье их хватит на всю Италию.
Однако на лягушек, итальянцы не набросились. Они строем прошли по улице, миновали ручей и направились к церкви. Потом, верно, будут ловить, когда разойдутся по хатам.
Ничего особенного в этих итальянцах нет. Мундиры почти такого же цвета, как и немецкие. Удивили нас только звездочки — белые пятиконечные звездочки на пилотках и воротниках мундиров. Это даже озадачило: звездочки — и против наших? Мир, оказывается, не так прост. Не все враги с крестами.
Нам понравились их карабины. В самый раз по нашим силам: короткие и легкие, не то, что немецкие винтовки. А гранаты у них, как пасхальные яйца, раскрашены в разные цвета: половина — синяя, половина — красная. С одной стороны не то кнопка, не то пуговка — чтоб выдергивать. Словом, ничего себе гранаты.
Солдаты все невысоки ростом, зато офицер, вышагивающий перед колонной, что пожарная каланча. Шею вытянул, как гусак, и тонкими ногами в блестящих сапогах перебирает. Точь-в-точь, скакун, какой был до войны в колхозе.
— Дылда! — сказал о нем Санька, и все хлопцы согласились — лучшей клички не придумаешь.
Итальянцы расквартировались по хатам вокруг новой школы. Сама школа уже под жилье не годится: там ни одной двери, ни одного окна, взорван дощатый пол, повыпилены матицы и балки, на которых держался потолок.
На школьном дворе остановилась только полевая кухня. Повар налил в котлы воды, насыпал макарон, ловко большим ножом вскрыл консервные банки. По деревне пошел мясной дух. Выдумал, наверно, Скок насчет лягушек.
Дылда остановился у моего деда Николая. Ему понравилось, что дедова хата недалеко от шоссе и не нужно лезть в грязь — пачкать блестящие сапоги.
Денщик, верткий, коренастый солдат, без устали таскает с повозки в хату чемоданы, свертки, ящики. Мы с Санькой околачиваемся в сенях, рассчитывая увидеть что-нибудь интересное.
Наконец повозка разгружена, на диване устроена постель. Дылда развесил по стенам свои монатки: бинокль, скрипучий ремень с пистолетом. Солдат стал собирать обед.
К Дылде пришли в гости два офицера, но уже не такие длинные: один с черной бородой-веником, а второй совсем еще молодой. Они сидят за столом, пьют какую-то темного цвета водку. Дед говорит — коньяк.
— Наверно, конская, — сообразил Санька. — Есть же конский щавель.
Итальянцы размахивают руками, что-то бубнят, а что — не разберешь. Всего два слова мы с Санькой понимаем: сеньор и дуче. Сеньор — это по-ихнему пан, а дуче — их Гитлер.
В сенях на столе солдат открывал консервы и откупоривал все новые бутылки. Вот он достал какой-то небольшой бочонок, колупнул в нем ножом — масло. Лизнул итальянец нож языком — сморщился. Деда пальцем манит: иди попробуй.
— Может, отравленное? — не сразу решился дед, но подкрутил свои усы и тоже лизнул. Потом сморщился еще хуже итальянца, даже плюнул и рот ладонью обтер.
— Никс гут! — сказал он почему-то по-немецки, а потом уже по-нашему добавил: — Дрянь, одним словом, шкура с языка слазит.
Тогда солдат колупнул из другого бочонка. Дед снова лизнул, долго глядел в потолок и наконец сказал:
— Можно есть.
Итальянец радостно закивал головой, отдал деду прогорклое масло и стал что-то говорить, оживленно жестикулируя.
— Да, закопаю, закопаю, не бойся, — понял дед, что от него хотят, и, проходя мимо нас во двор, проворчал: — Сами боятся отравы, а нам с вами можно. Мы — не люди…
Дылдины гости выдули свою конскую водку и ушли. Дылде стало скучно. Заметив в сенях нас с Санькой, он махнул рукой: подойдите.
— Сеньор Антонио, — показал Дылда себе на грудь.
Мы кивнули: понятно — Антон. И тут Дылда ткнул пальцем Саньке в нос.
— Санька, — процедил мой приятель.
— Сеньор Санька, — поправил его Дылда и захохотал.
Когда Дылдин палец нацелился на меня, я сам бойко отрапортовал:
— Сеньор Иван!
Дылде это так понравилось, что он прямо посинел от смеха. Мне казалось, что итальянец вот-вот задохнется. Как глянет на Санькины босые, потресканные ноги, так чуть со скамьи не валится.
— Сеньор Санька!
А потом покажет на мои рыжие, из немецкого мешка штаны и за живот берется:
— Сеньор Иван!
И тут нас зло взяло: издевается, гад. Видно, со зла мой приятель набрался храбрости и выпалил:
— Сеньор Дылда.
Теперь уже мы давимся смехом. Правда, не так заливаемся, а фыркаем и брызжем слюной.
— Но-о, — не согласился офицер, — сеньор Антонио.
Еще нос дерет. Сказал бы просто Антон, а то — Антонио. Меня еще больше смех разобрал, потому что вспомнился придурковатый Антон Глиноед, за которым часто бегают ребятишки и дразнятся:
Антон-ХаритонПобил бабу хомутом…
Обычно тогда Антон останавливается, приставляет ко лбу пальцы, будто рога, и мычит, как бык, — пугает.
Словом, беседа получилась веселая, но все испортил Дылда. Он хотел, видно, нас задобрить: взял вилку и подцепил на нее кусок какого-то жаркого, оставшегося от гостей.
Санька лбом отворил дверь, за ним, как пробка, выскочил я. Спасибо за угощение! Если б мы еще видели, что они там напихивали в свои банки, а то, может, наловили где-нибудь в Италии жаб на болоте. Вслед нам катится звонкий хохот.
В сенях мы оглянулись — погони нет. Во двор вышли спокойно. На завалинке солдат чистит офицерские сапоги. Он делает это быстро и ловко, словно циркач. Щетка время от времени вырывается у него из руки, несколько раз переворачивается в воздухе и сама возвращается в руку. Мы с Санькой аж рты разинули.
Солдата звали Педро.
— Педро, Педро, — показал он на себя блестящим сапогом, натянутым на руку, потом плюнул на него и снова пошел орудовать щеткой.
— Петро, значит, — перевел мне Санька имя солдата, хоть я и без него это понял. Мы тоже назвали себя: сеньор Санька и сеньор Иван.
Денщик оказался разговорчивым и веселым парнем. Бросив чистить сапоги, он достал из кармана карты и показал нам фокус: был туз и нет туза. Потом стащил с пальца кольцо, вытер его о брюки, сунул в рот и у нас на глазах проглотил. Сколько мы ни заглядывали ему в рот, кольца там не было. Кольцо оказалось у Саньки в ухе. Мы так и остолбенели. Короче говоря, Педро нам понравился. Свой человек. Может быть, это тот самый Пепе, о котором мы читали в одной книжке. Подрос, разумеется.
Потому-то мы и отважились пуститься в разговоры о политике. Нам не терпелось узнать, какого итальянцы мнения обо всем том, что делается на свете. Получилось это так.
— Дуче гут? — спрашивает Санька.
Педро вскинул от удивления брови, вспомнил почему-то какую-то мадонну, а потом приставил ко лбу пальцы, как придурковатый Антон, и смешно проблеял:
— Бе-е-е!
— Дуче — баран, — перевел Санька.
На прощанье Педро дал нам по сухой, как кость, галете и понес сапоги в дом.
А в сенях нас угостила еще и бабка Николаиха. Она дала нам по ломтю хлеба с маслом. С маслом из того самого бочонка, который дед якобы закопал. Масло как масло, шкура с языка не слазит. Дед сидит на скамье, лукаво усмехается и щупает, на месте ли его белые усы. Он просто припугнул итальянца.
Если итальянцы такие, как Педро, то в общем они неплохие люди.
Так думают по дороге домой два сеньора: сеньор Санька и сеньор Иван.
27. КАК САНЬКУ „ЖЕНИЛИ”
Итальянцам очень нравятся серебряные советские полтинники. За один такой полтинник они могут дать суконный солдатский френч, брюки или пару нового белья. Поскачиха выменяла, например, совсем еще новое солдатское одеяло.
К нам итальянцы тоже набивались с разными вещами: один раз солдат приносил сапоги, в другой — пару простынь. Моя бабушка очень жалеет, что у нее нет ни одного полтинника. Глядишь, и приобула бы нас, обшила кое-как.
У Чмышихи-монашки одному начальнику приглянулись иконы. Вернее, не все иконы, а одна божья матерь.
— Привязался он ко мне, как слепой к забору, — жаловалась Чмышиха, придя к нам попросить решето. — Ты мне, говорит, мадонну дай, а я тебе кувалду. А на какое лихо мне та кувалда? Да и грех это, моя девка, бога продавать. Вот и показала я ему дорогу к Тимоху-кузнецу. Может, ему кувалда нужна.
— Он тебе лошадь давал, — подсказал я монашке, потому что нам с Санькой итальянский — проще пареной репы.
— Ах, боже ж ты мой! — переполошилась чего-то Чмышиха и, забыв о решете, пулей вылетела за дверь.
— Грех ей бога продавать, — недоверчиво покачала головой бабушка. — На словах только.
Бабушка Чмышихе не верит. Всю жизнь монашка твердила, что колхозы — от дьявола, а потом, когда пришли немцы, перетаскала из парников целый штабель колышков, к которым помидоры подвязывали. Не поглядела, что они от дьявола.
