Михаил Горбовцев - Мишкино детство
Пошел.
У деда Акима есть кухня и есть горница. На зиму, чтобы меньше расходовалось топлива, дверь горницы забивалась. Сами они жили в кухне. Ну, а тут, по такому случаю, дверь отбили и положили Акима в горнице — чтобы не сразу протух и чтобы в кухне просторней было. Дед жил бедно, но раз в доме покойник, тут уж каждый последнее режет и варит. Бабка накормила меня холодцом, а на закуску дала две большие ложки кутьи. И стал я читать. Чтобы чтение было похоже на настоящее, я главу прочитаю, несколько листов переверну и другую начинаю. Когда еще рано было, то приходило много народу прощаться с дедом и не страшно было. А когда стемнело и зажгли лампу, народ перестал приходить, и стало страшно. Дедовы домашние возились в кухне. Со мной остались две бабки: горбатая Марья и косая Дарья — один глаз у ней смотрит глазом, а другой бельмом. Сначала они потихоньку разговаривали, а потом вижу — начинают похрапывать. Сидят на сундуке у порога и храпят. А одна — не знаю какая — аж носом засвистела. И мне стало совсем страшно. Ну, я как увижу, что они спят, и как крикну во всю мочь: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых!» А они проснутся и давай креститься. Пошепчутся и опять спать. Вот, раз так, я как крикну: «И посетите нас!» А из-за икон как вылетит что-то такое большее, как шмель, да как зажужжит: ж-жи-и… Обкружило мою голову да об иконное стекло стук-стук… Бабки подхватились да бежать. Я псалтырь кинул да за ними.
Прибежали в кухню, всех взбудоражили: и дедова сына Ивана, и невестку Настасью, и бабку Аксинью. Всей кучей идем в горницу. Начали шарить, смотреть. Все на своем месте. Перед иконами горит лампадка. Лампа тоже горит. Дед Аким лежит, как восковой. Глаза у него прикрыты медными пятаками, чтоб не подсматривал, кого взять с собой. «Да это вам показалось, — говорит Иван, дедов сын. — Вздремнули, а вам приснилось». Я божусь, что меня чуть за ухо не зацепило, а он не верит. Косая Дарья говорит, что видела своими глазами: «Должно быть, покойничек чем-нибудь сильно прогневал создателя, вот бог и не принимает его душеньку. Оттого она и билась в стекло: молитесь, дескать, молитесь!» Бабка Аксинья стала впричет плакать. Она думала, что хоть теперь ее деду полегчает. А Косая Дарья начала рассказывать разные страшные истории про мертвецов. Ну, мне стало совсем страшно, и я читать бросил.
Дома рассказал про все матери. Мать, как и Косая Дарья, тоже сказала, что бог не принимает Акимову душу. «Надо было, — говорит, — перекрестить ее, она бы растаяла». Я всю ночь почти не спал. «Какой грех, — думаю, — может быть за Акимом? Никого не обижал. Жил бедно. Ему, по священному писанию, должно быть сразу дано первое место в раю».
А на другой день опять пошел читать. Иду и в уме прикидываю: «Раз она, душа, летала и не растаяла — значит, где-то сидит». Ну, опят» меня покормила бабка Аксинья. Только я сразу читать не стал, а начал искать душу. Заглядываю под угольную икону. Гляжу — сидит большая муха, зелено-золотистая. Я ее перекрестил — не тает. Еще перекрестил — опять не тает. Тогда я осмелел (на дворе уже день был) да цоп ее пальцами. Бегу в кухню и кричу: «Вот она, деда Акима душа!» Бабки врассыпную.
А Иван, дедов сын, взял у меня душу, осмотрел и говорит: «Какая ж это душа? Это муха мясница. Это она от тепла оттаяла и вчера, значит, вылетела».
А потом Иван, дедов сын, оторвал ей крылья, бросил наземь и раздавил лаптем».
Александр Петрович отошел к окну и налил из графина стакан воды. Все ребята, кроме Ваньки боковского, смотрели на Мишку, как будто бы он был новичком в их классе, будто его видели в первый раз. Мишка вперил глаза в парту и на черно-лаковой блестящей крышке парты рассеянно выводил пальцем цифру «4».
— Так… Чей же рассказ лучше? — спросил Александр Петрович, напившись воды и обтерев губы платком.
Школьники почти в один голос крикнули:
— Яшкина!
Громче других был голос Митьки Капустина.
— А по-твоему как? — спросил Александр Петрович Ваньку Федотова.
У Ваньки задергалась щека, но он ничего не сказал.
— Верно, Яшкина рассказ лучше, и книжку придется отдать ему, — сказал Александр Петрович и добавил уже Мишке: — На большой перемене зайдешь ко мне в комнату.
И в классе начались обычные занятия.
* * *Из школы вареновские ребята возвращались шумно. Они забрасывали шедших впереди боковцев комьями плотно слипавшегося снега и кричали:
— Эй, вы, кобылятниковы, может в войну сыграем?
Боковцы молчали. Ванька был мрачен.
— Ага, трусите! — подзадоривал Митька.
— Чего с дураками связываться! — бросил Ванька.
— Умник какой нашелся… Получил книжку? Вот она, книжечка, — похлопал Митька по Мишкиной сумке. — Дай я ему покажу, пусть хоть заглавие прочитает.
Полез он было в сумку, но Мишка махнул рукой и сказал:
— Брось, ну его…
Мишка шел молча, так как боялся, чтобы ребята не сказали: «Во, задавака… Книжку получил, так уже и хвастается…»
Чтобы отвязаться от вареновцев, боковцы пошли горой. Когда они уже взобрались на гору, Ванька обернулся и со злобой крикнул:
— Ладно! Он, Рябый, попомнит эту книжку… Учитель ему поправил, а говорит — сам написал… Острожник…
Митька остановился, как вкопанный, и спросил Мишку:
— Может, догоним да набьем?
— Пусть, в другой раз, — сказал Мишка.
Рвановцы пошли своей любимой дорожкой — по льду Гнилого ручья. Ручей протекает в густом ольховнике. Тут затишно. Кое-где попадаются незаметенные узенькие полоски зеленого льда, и по ним, разогнавшись и присев на корточки, хорошо скользить. Оттого дорога кажется почти незаметной, хотя до Вареновки по ручью больше трех верст.
Ребята понеслись, скользя по прогалинам, вслед за Митькой. Мишка отстал. Его переполнила радость. То не в счет, что Александр Петрович велел сторожихе Акулине налить Мишке большую чашку сладкого кофе с молоком. Были дела много важней кофе. Александр Петрович говорил с Мишкой как со взрослым и совсем не об уроках. Перво-наперво он спросил:
— Твоего отца выслали?
Мишка сказал, что выслали, и думал, что Александр Петрович скажет: «Плохой у тебя отец был». А он совсем другое сказал:
— Замечательный у тебя отец был, за мирское благо пострадал.
И Мишке от этих слов и радостно стало и плакать хотелось.
А потом он спросил:
— А не наблюдал ли ты еще каких случаев?
Случаев… Случаев Мишка знает очень много. И он рассказал Александру Петровичу про летающее сало, про волшебный камень, про пчелиный рой…
— У тебя цепкий глаз, и жизнь ты знаешь, как старик, — сказал Александр Петрович. — Ты про все то, что мне рассказывал, напиши. Отдельно про сало, отдельно про волшебный камень, отдельно про Рябого. За каждый рассказ я тебе буду давать книжку по твоему выбору и пять копеек деньгами. Понял?
Ну как не понять! Все Мишке понятно, только не верится.
— А когда соберем с десяток рассказов, хорошенько их вместе обработаем и пошлем в Петербург. А в Петербурге напечатают их книжечкой. Понятно? — опять спросил Александр Петрович.
Мишку даже в жар бросило.
— Вот как эта? — показал он только что полученную в подарок книжечку.
— Как эта, — подтвердил Александр Петрович.
— И в голубенькой обложечке?
— И в голубенькой обложечке. Только вот здесь, вверху, где написано «А. П. Чехов», будет написано: «М. Яшкин».
— Печатными буквами? — спросил Мишка.
— Печатными буквами, — подтвердил Александр Петрович.
Мишка долго смотрел в лицо учителю, думая, что он шутит и что вот-вот рассмеется. Но на лице Александра Петровича не было и намека на шутку.
…Приятели скрылись за крутым поворотом Гнилого ручья. Мишка заглянул в сумку и, убедившись, что голубенькая книжка лежит на месте, степенным шагом продолжал путь. Он обдумывал, о чем ему в первую голову написать: то ли про заячий хлеб, то ли про волшебный камень, то ли как он был пахарем.
За обедом его все время будто что-то подталкивало рассказать матери про радостный сегодняшний день, про Акимову душу, про голубенькую книжку, про волнующий разговор с Александром Петровичем, но он крепился, ожидая подходящего повода.
И только когда мать спросила, почему он отстал от ребят, не оставил ли его сегодня учитель без обеда, Мишка важно ответил:
— Я у него нынче в гостях был… Кофей пил… Он мне вот какую книжку подарил!
— За что же это он тебе? — обрадованно спросила мать.
— Значит, было за что… Думаешь, я праздники зря в хате просидел? Я про Акимову душу написал, а он мне книжечку эту и большую чашку кофею… И еще буду писать…
— Про какую душу? — не поняла мать.
— «Про какую, про какую»! — недовольно буркнул Мишка, вылезая из-за стола. — Про деда Акима, как она мухой летала.
— И за это книжку? — усмехнулась мать.
Мишку эта усмешка обидела:
— Александр Петрович, должно быть, чуть-чуть больше твоего понимает…
