Тереза - Эркман-Шатриан
— Да, — ответил дядя, — это отвратительно.
— Так вот, про них-то, про всех плохих пастырей, и написано все это, — заметил Кротолов.
И он продолжал читать:
— «И вот горы наполнятся гулом бесчисленной толпы, возгласами великого народа, поднявшего восстание, — объединившейся нации. И когда окрестные народы это услышат, то сердца человеческие дрогнут. И тогда гордые вельможи поражены будут страхом; весь мир будет вынашивать новую жизнь, как мать вынашивает дитя свое, и честные люди будут взирать друг на друга с просветленными лицами; они впервые услышат о великих законах человечества, они узнают, что все равны перед лицом создателя, все рождены для торжества справедливости, как деревья в лесу для света».
— Так там и написано, дружище? — усомнился дядя.
— Вот, сами поглядите, — ответил Кротолов, подавая ему книгу.
Дядя взволнованно пробежал глазами по странице.
— Да, так и написано, — заметил он негромко. — Ах, да свершит создатель эти великие деяния в наши дни! Да возрадует он наши сердца таким зрелищем!
Он вдруг замолчал, словно пораженный своим воодушевлением, и заметил:
— Да можно ли в мои годы быть до такой степени восторженным! Я сущий ребенок, сущий ребенок!
Он вернул книгу Кротолову, а тот, улыбаясь, сказал:
— Ясно вижу, господин доктор, что вы точно так же толкуете это место, как я: «возгласы великого народа, поднимающего восстание» — да это речь идет о Франции, провозглашающей права человека.
— Как! Вы думаете, что тут подразумевается французская революция? — спросил дядя.
— А что же еще? Ясно как день.
Затем он снова нацепил очки, которые перед этим снял, и принялся читать дальше:
— «За семьдесят недель будет покончено с прегрешениями, искуплено беззаконие и утверждена справедливость во веки веков. После чего люди побросают кротам и летучим мышам свои деньги, бывшие для них кумиром. А многие народы провозгласят: перекуем сабли на мотыги, а алебарды — на садовые ножи».
При этих словах Кротолов положил локти на книгу и, поскребывая бородку, запрокинул голову — казалось, он глубоко задумался. Я не спускал с него глаз; мне мерещились наяву какие-то удивительные вещи, вокруг нас в темноте волновался невидимый мир. Чуть-чуть потрескивал огонь, Сципион вздыхал во сне, лежа около меня, а мне чудилось, что это доносятся издали чьи-то голоса, и сама тишина пробуждала в душе у меня волнение.
Но дядя Якоб, казалось, обрел обычное спокойствие. Он набил табакам большую трубку и разжигал ее клочком горящей бумаги. Сделав две-три затяжки, он выпустил густые клубы дыма, раскуривая трубку. Потом закрыл крышечку и растянулся в кресле, глубоко вздохнув.
— Люди побросают свои деньги, бывшие для них кумиром, — повторил Кротолов, — это значит — экю, флорины — словом, деньги всех мастей. Они бросят их кротам, а это значит — слепым. Ведь вы знаете, господин доктор, что кроты слепы. Несчастные слепцы, как папаша Гарих, — настоящие кроты. И белым днем они в темноте ходят, словно они под землей. Значит, люди тех времен отдадут деньги слепцам и летучим мышам. Под летучими мышами нужно подразумевать стареньких-стареньких женщин, которые больше не в силах работать. Они облезлые, как летучие мыши, и всё жмутся к камину, словно хотят спрятаться под его сводом. Вот, к примеру, Кристина Бем, вы ее знаете не хуже меня. Бедная Кристина так худа, голова у нее такая облезлая, что каждый подумает, как увидит ее: «Да она просто летучая мышь!»
— Так, так, так, — произнес дядя с каким-то особенным выражением и медленно покачал головой. — Все ясно, дружище, все вполне ясно. Теперь я понимаю смысл вашей книги. Чудесная это штука!
— Итак, люди отдадут свои деньги слепцам и старушкам из милосердия, — продолжал Кротолов. — И тогда придет конец нищете в этом мире; и не будет больше бедных «через семьдесят недель», хотя это большие недели, состоящие не из дней, а из месяцев, и все перекуют сабли свои на мотыги, чтобы возделывать землю и жить в мире.
Такое толкование смысла слов «крот» и «летучая мышь» так поразило меня, что я замер, широко раскрыв глаза: я смотрел в уголок, где сидел дядя, и представлял себе, как там происходит это удивительное перевоплощение.
Больше я уже не слушал, а Кротолов все читал, читал своим монотонным голосом до тех пор, пока дверь снова не отворилась. У меня мурашки забегали по коже: а вдруг войдут старик слепец Гарих и старушка Кристина, войдут рука об руку, перевоплотившись в крота и летучую мышь! Мне стало страшно. Я обернулся, раскрыл рот и облегченно вздохнул: оказалось, наш друг Коффель явился навестить нас. Мне пришлось два раза посмотреть на него, чтобы удостовериться в этом, — так завладели моим воображением летучие мыши да кроты.
На Коффеле была старая зимняя фуфайка серого цвета, войлочный колпак, стянутый на затылок, и неуклюжие, стоптанные ботинки, в которые он, выходя из дому, вкладывал старые войлочные стельки. Ноги у него подгибались, руки были заложены в карманы — видно, он замерз; весь он был засыпан снегом.
— Добрый вечер, господин доктор, — сказал он, отряхивая в прихожей свой колпак. — Я запоздал, да столько народу встретилось в «Красном быке» да в «Золотой кружке»…
— Входите, Коффель, — отвечал дядя. — Хорошо закрыли дверь в сенях?
— Да, доктор, не беспокойтесь.
Он вошел и, улыбаясь, спросил:
— Газета нынче не пришла?
— Нет, да мы в ней и не нуждаемся, — ответил дядя, добродушно посмеиваясь, — у нас книга Кротолова, а в ней все написано — и о настоящем и о будущем.
— Уж не написано ли в ней и о победе над французами? — спросил Коффель, подходя к очагу.
Дядя и Кротолов удивленно переглянулись.
— Какой победе? — спросил Кротолов..
— Э! Да о победе в Кайзерслаутерне третьего дня. Об этом только и разговоров во всем селении. Рихтер, господин Рихтер, вернулся оттуда часа в два и привез новость. В «Золотой кружке» уже выпито бутылок пятьдесят в честь
