Геннадий Михасенко - Кандаурские мальчишки
Домой погнали овец раньше — не терпелось.
На скотном дворе нас поджидала тётка Дарья и Аксинья, мама и дядя Андрей — милиционер. Мы поняли, что начинается нечто неслыханное до сих пор. У дяди Андрея на боку висела кожаная кобура. Она часто болталась у него на поясе и всегда пустая, как осенняя скворечня. Мы даже думали, что нету у дяди Андрея никакого оружия. Но сейчас из застёгнутой кобуры торчал серый затылок револьвера.
— Загоняйте, — поторопила тётка Дарья, видя, что мы растерянно остановились. — Только тихо… Загоняйте и заходите в сторожку.
Овцы без особого желания лезли в свою кошару. Лишь забегут во двор — тотчас рассыплются по всем углам: и в конюшню, и в телятник, и под коровий навес. Обычно мы орём на них. А тут действовали бесшумно, да и сами овцы будто понимали, что не время сейчас для капризов.
Подождали, пока Шурка запихал засов. Пошли.
— Саньк, а как ты думаешь, заряжен у дяди Андрея наган, а?
— А то как, — ответил вместо Шурки Петька Лейтенант. — Так ли ещё заряжен. Туда знаешь сколько патронов влезает?
— Сколько?
— Ы! Сколько… Да уж не мало.
— Вот и не знаешь…
— Я-то!
Спор оборвался. Мы вошли в сторожку. Все стояли, кроме деда Митрофана и дяди Андрея. На дяде Андрее был милицейский китель, усыпанный остью — пшеничными усиками. Под расстёгнутым кителем — майка с двумя дырками. Брюки простые, с заплатой на одном колене.
— Устали, работяги? — спросил дядя Андрей.
— Не-ет, — как-то не сразу ответили мы.
— Вижу, что нет, языки вон еле ворочаются.
— Это так, это… — Мы глотали слюну.
— Вы спокойней, спокойней, а то от вас никакого толка не добьёшься.
— Вы не бойтесь, — сказала тётка Дарья. — Дядя Андрей хочет…
— Погоди, Дарья, я сам… Вот ты, Колька, скажи, тот дубина, тот гражданин, как он, что-нибудь говорил?
— Нет. Ничего не говорил.
— М-да…
— А может, он что спрашивал? — вмешалась тётка Дарья.
— Да погоди ты, Дарья, я сам. Тут надо по порядку…
— Ты уж, Дарья, не лезь, — шепнула тётка Аксинья.
— Так… А может, он всё-таки что спрашивал? — продолжил опрос дядя Андрей.
— Нет. Он молчал. Он меня тискал, обшаривал и молчал.
— Вот ведь паразит, молчком действовал… А как он ростом, высокий или поменьше?
— Я не приметил. Темно было и… никак.
— Ну, а всё же, как он из себя?
— Тяжёлый, — нашёлся Колька.
— Хы… Все мы тяжёлые, а вот который из нас твой благодетель, вот это — штука… Ну, а ещё чего он делал?
Колька задумался, а потом ответил:
— Сопел и кашлял.
— Кашлял?
— Кашлял. Пылища поднялась, и он закашлял.
— Пылища, говоришь? Ладно… — Дядя Андрей сжал в кулаке нож, встал и коротко сказал: — Нашёл, бабы! Это — он!
Наверное, о «нём» уже говорили взрослые между собой и желали лишь уточнить, «он» ли это в самом деле. И теперь они, видно, уточнили.
— От сволочь, — выругалась тётка Аксинья.
— Ну, что ж, Андрей, всё ясно, — сказала мама.
— А ведь больной-больнёшенек, — сказала тётка Дарья.
— Иде дупло, там и зло… Этак народ-то судит, — подал голос дед Митрофан.
— Да-а, — протянул дядя Андрей.
Мы ничего не понимали. Вернее, понимали, что «он» уже найден, раскрыт, но кто этот «он» — было не ясно.
— Дядя Андрей, а кто ж это? — спросил Колька.
— Кто? Скоро узнаете… А как вы насчёт того, чтобы помочь милиции?
— Насчёт этого мы вполне, — ответил Петька Лейтенант.
Дядя Андрей глянул на Петькину пилотку с железнодорожным крестиком и с лукавинкой проговорил:
— Ну, это со стороны военного, а как гражданские?
— Какой он военный, — запротестовал Колька. — У него тряпки только военные, а сам он, если его нагишом раздеть…
— Я вас, братцы, всех нагишом-то знаю, — перебил дядя Андрей. — Вы лучше слушайте… Возьмите этот нож и, как стемнеет, дуйте к Тихону Мезенцеву.
— Ну и что?
— Зайдите и скажите: «Вот, мол, вам ножичек», и отдадите.
— А зачем? — удивился Колька. — Зачем Мезенцевым нож отдавать?
— Затем, что Тим — это Тихон Иванович Мезенцев.
Мы окаменели.
Тихон Мезенцев — бандит? Он ведь наш, он ведь колхозник, он ведь работает вместе с мамой, с тёткой Дарьей, вместе со всеми. Отчего же он бандит?.. И вдруг я вспомнил ту ночь, когда мы с Колькой возвращались из клуба через берёзовую рощу и на старых могилах столкнулись с ним, с Тихоном Мезенцевым. Он кашлял, кого-то ругал. Нет, не кого-то, а тех, кто был на собрании, то есть и маму, и Анатолия, и нас.
А тётка Дарья говорила тогда, что он лежит, болеет, а он вовсе не лежал, а шлялся по кладбищу. Я вспомнил, как он испугался, когда мы окликнули его, и как он сдавил пальцами Колькин череп, разглядывая при лунном свете его лицо. В тот миг мы испугались его. Было в нём что-то злое, не наше. Он и спичек не дал нам, чтобы разыскать потерянный патрон… И ещё одно воспоминание вспыхнуло в памяти: дочери Тихона, когда они на берегу озера, увидев сапожничий нож, уроненный Колькой, разглядели его и сказали удивлённо: «Наш!» А когда Колька ответил, что этим ножом зарезали Хромушку, они закусили пальцы — они, наверное, поняли, что это их отец пырнул овечку. Может, они и так знали? Может, сами помогали отцу? Ведь как раз перед этим, когда овцы спускались в Мокрый лог, я видел девчонок и тележку, на которую они складывали наломанные берёзовые ветки. Может, это отец заставил их привезти тележку и для вида ломать веники, а под вениками-то хотел увезти домой зарезанную Хромушку?.. Самые неожиданные предположения переполняли мне голову. От них даже становилось так же страшно, как если бы я, радостный и спокойный, шёл по тропинке, окуная голову в ветки молодого березняка, и эти ветки вдруг оказались бы шипящими змеями… Значит, не все вокруг меня — наши, значит, есть не наши, чужие, непонятные, страшные… Тихон Мезенцев. Может быть, он не один? Как же тут разобраться?.. Мысли, как вихри в буран, закружились в моей голове и не унимались ни на миг.
Кто-то, кажется Шурка, взял у дяди Андрея нож. Я расслышал, как мама и тётка Дарья что-то сказали дяде Андрею, и тот громко ответил:
— Ладно, пусть пороху нюхнут. Ничего он им не сделает. Я рядом буду.
Как во сне я пришёл домой. Мама поставила поесть. Я ничего не хотел. Какое-то тошнотное ощущение возникло в горле и в желудке. Я вышел на крыльцо. Болото застилалось белым пуховиком тумана. Мне казалось, что туман не только там, в низине, но и тут, в деревне, прямо во дворе, что я дышу им и что он, как дым, ест мне глаза, что голова моя качается на туманных волнах.
Мама спросила, не болен ли я. А я спросил маму, почему Тихону надо было резать Хромушку. Мама мне что-то ответила.
Я окончательно пришёл в себя только тогда, когда собрались ребята и Петька крикнул:
— Мишк, айда!
Мы двинулись в вечерних сумерках. Витьки с нами не было, его, наверное, не отпустил Толик.
— А вдруг он нас гранатой? — предположил Колька.
— Гранатой!.. Гранаты на фабриках делают, — опроверг Петька.
— А может, у него в подполье фабрика?
— В башке у тебя фабрика, а не у него в подполье.
Чем ближе мы подходили к дому Мезенцевых, тем тише становились наши голоса, наконец мы замолчали совсем. На сердце было тревожно. Я глотал слюну, но она не проглатывалась.
Нас догнал дядя Андрей.
— Ну, хлопцы, не трусить! Чуть чего — я в сенях! И наган со мной! — подбодрил он нас. — Важно, чтобы Тихон нож признал!
Окно Мезенцевых слабо светилось. Гуси, белевшие у плетня, не отозвались на наше вторжение, и, теснясь, мы вошли в избу.
На столе, на опрокинутой крынке, лежала горящая лучина. Две девчонки сидели, забравшись с ногами на лавку и опершись локтями о стол. Рядом на табуретке примостилась мать, чистя картошку. Когда мы вошли, девчонки медленно спустили ноги на пол и застыли, уставясь на нас. Тётка даже не обернулась.
— Нам бы дядю Тихона.
— Зачем?
— Нож бы ему отдать. Вот. — И Шурка показал нож.
Тётка, продолжая чистить картошку, безразлично, будто мы принесли им долг, проговорила:
— Мань, возьми-ка нож.
Ни одна из девчонок не сдвинулась с места. Шурка сказал:
— Нам бы самого дядю Тихона.
— Нету Тихона-то, — ответила тётка.
— А где же он?
И вдруг тётка с размаху бросила в ведро и картошку и нож, так что брызги долетели до нас, и, сжав кулаки, закричала:
— Нету!.. Нету Тихона! Пошли вы к чёрту!.. К дьяволу!
Услыша шум, заскочил в избу дядя Андрей. Тётка перестала кричать, уронила на руки голову и заплакала. Заревели и девчонки.
— Где Тихон? — жёстко спросил дядя Андрей.
Тётка подняла голову.
— Ушёл… Ещё утром ушёл. Собрал котомку и смотался. Это вы, ироды, довели мужичишку. Исчах он, мужик-то, скелет один остался. И уж не знаю, докудова доплетётся, сердяга. Я ему: околевай, мол, тут, а он хрясть меня в морду-то и — с богом. — Тётка говорила вяло, безразлично. И вдруг она повернулась резко к нам и прокричала, ударяя себя по коленям: — Нету Тихона, минцанеры…
