Виктор Лихачев - Единственный крест
— Точно.
— «Если в избе дрались, то первым делом били лампы. В избе если дерешься, то тут только кулак, ноги и шестое чувство. А спасти могла только девочка — если она собой парня прикроет, его уже не тронут. Драка обычно с гармониста начиналась — ему мехи ножом распорют, чтоб не играл, а за него свои вступятся. Однажды вот так хорошего парня убили, Ваню Базлова. Он играл, а его топором по голове. Он как-то увернулся, но тут в грудь ножом ткнули и все. Владимир Федорович, деревня Гриблянка». Нет, Александр Иванович, я больше не буду читать.
— Понимаю, Асинкрит Васильевич. Ты хороший человек, но идеалист. Сейчас таких много появилось. Они мужика представляют в чистенькой рубашке-косоворотке, вокруг березки…
— Нет, Александр Иванович, — перебил хозяина гость, — я не идеалист. Левитова читал, Бунина, Успенского — у них ведь разный мужик показан. Просто я… над словами вашими думаю. Перевариваю их. Ведь любую пищу надо переварить… Говорите, пороть надо?
— Так если не понимают.
— А если уже не могут понять…
— Ты о ком, о народе нашем?
— А разве мы с вами, Александр Иванович, не народ?
— Тоже, значит, пофилософствовать любишь? Ладно, пока перевариваешь, еще вот это почитай, — и учитель протянул Сидорину маленький листок бумаги. — В одном архиве сыскал. Эти люди потом в наших краях добрую память о себе оставили.
— «Милостивый Государь Александр Александрович! Согласно с желанием Вашим, я, на брак мой с Вами изъявляю свое полное согласие, и с искренним моим уважением к Вам, остаюсь преданной Вам, Елена Сеславина…» Да, красиво. Александр Иванович, что с вами?
По впалым старческим щекам учителя текли слезы. Обильные, как у ребенка, и горькие, словно полынь.
— Вот ведь как, Васильич, жили… А моя Настена… я же в ней души… не чаял… холил. Сказал ей: за этого обормота не пойдешь, а ослушаешься — прокляну. Нельзя же… без благословения. А она… ушла. Он-то ее потом с ребенком бросил. Я же говорил ей, но кто сейчас родителей слушает…
— Понимаю.
— У вас там живет, в областном центре. Мается, но не возвращается. Гордая, — и он замолчал, опустив голову. Тихо подошла хозяйка. Долго еще они сидели на крылечке. Над уходящим на покой человеческим миром зажглись звезды. Такие прекрасные — и такие равнодушные к маленьким людям и их бедам.
Глава десятая.Странные люди.Чудаки… Сидорину не нравилось это слово и он предпочитал другое — странные. Асинкрит не вносил в него язвительный или осуждающий оттенок. Отнюдь. И даже совсем наоборот. С некоторых пор и себя он числил странным — странником. Странник — какое глубокое слово! С одной стороны — сторонний, чужой, проходящий мимо. Прошел — и нет его. А потому — странник. С другой — это человек, который видит много стран, сторон. Но есть и третья сторона: странник — странный. Ему бы дома сидеть, а он ходит, бродит. Господи, как славно перекатываются слова, словно камешки в горной речке. Сказал: — «бродит», и вот уже — бродяга. И вновь зеркальное в своей глубине слово. И говорящее об отношении к путешествующему. Одни — давали воды, просили молиться, другие… Как там было у Рубцова: «Бродяга, а может быть, вор».И чем дольше думал Сидорин, тем большим счастливчиком себя чувствовал. В самом деле, куда ни посмотри, за все хочется сказать: «спасибо». Только кому? Себе? Судьбе? Богу? Но какому Богу? Недавно к нему приходили иеговисты. Асинкрит пустил их, а потом не знал, как от них отделаться. Они все говорили ему о малой горстке тех, кто спасется. «А остальные?» — спрашивали их Сидорин. «Погибнут» — уверенно, без тени сомнения, отвечала ему молодая девушка. И добавила: «У вас еще есть время, решайте». «Если я пойду к вам — спасусь?» «Обязательно» — и вновь ни тени сомнения. Грозный, беспощадный Иегова… А Сидорину почему-то ближе был тот Христос, которого он увидел в одном провинциальном музее. Вырезанная из дерева скульптура изображала Иисуса за несколько часов до казни. Наивно, по-дилетантски, но как гениально изобразил неизвестный крестьянский мастер всю трагичность момента. Христос сидел, прислонив одну руку к щеке. В первый раз Асинкрит ничего не понял, но потом, когда прочитал те страшные строки, ему все стало ясно: «Тогда плевали Ему в лицо и заушали Его, другие же ударяли Его по ланитам. И говорили: прореки нам, Христос, кто ударил Тебя?» Этот Христос — страдающий, скорбный был ближе. Но разве Бог может быть таким?Так какая она, жизнь? В Упертовске тихо и мирно живут родители, значит, есть в мире одни уголок, где тебя ждут, и куда ты можешь в любой момент вернуться. Эта мысль давала Асинкриту силы долгими зимними вечерами, когда он, приезжая с очередной командировки, оказывался в одинокой и пустой квартире, где не было даже телевизора. А еще был дядя с его отеческой заботой и постоянными звонками. В двадцати минутах ходьбы жили Глазуновы, его друзья. И так легко убедить себя в том, что так и должно быть. Однако где-то в этом же городе маялась бесприютная, но гордая Настена. Пойти бы, найти ее, сказать… А что он скажет? Возвращайся к отцу, он тебя любит? Нет, не то, надо по-другому, но как? Кто подскажет? Пушкин?Сидорин по-прежнему оттягивал наступление сна. По-прежнему, каждую ночь мчался он с трепещущим сердцем к спасительному еловому острову, и падала, утыкаясь в снег серо-голубая волчица. Но что-то изменилось… Теперь, когда Асинкрит просыпался, отчаяние уже не охватывало его. Он понимал, что платит дань. Наверное, за прежние годы, за прежнюю жизнь. Платит красными флажками, выстрелами в упор. В себя, волка.
— Ты пьешь успокоительные на ночь? Обязательно пей! — участливо требовал Виктор Иванович. Сидорин обещал, но не пил. Асинкрит знал, что после ночи обязательно настанет утро — с новыми дорогами, встречами, радостями и печалями. И, кто знает, может, вновь позовет к себе странника удивительные Вышний Волочок и Торжок, Старица и Некоуз, Брейтово и Остров, Задонск и Андреаполь, Губкин и Мышкин… Мышкин — при этом слове Сидорин невольно улыбался. Вот уж чудак на чудаке. Надо же, перед зданием своей библиотеки вывесить табличку: здесь купец такой-то принимал особ императорской фамилии. Знай, мол, наших. Весь город в музей превратили — один, большой, под открытым небом. А самый-самый в Мышкине — Владимир Александрович. В глазах хитринка, заговорит — Златоуст. Зато в любой момент возьмет рюкзак — и в путь. Спасать церквушку или принимать новый экспонат для музея. С умилением вспоминал Асинкрит свой первый вечер в Мышкине. Кабинет Владимира Александровича в видавшем виды деревянном здании. Во дворе пасется лошадь, стоит трактор, которому лет семьдесят, на привезенном невесть откуда куполе старой деревянной часовни сидит трясогузка… Прячется за ближними лесами солнце, окрашивая волжские воды своим малиновым огнем. И такой покой, такая истома разлита в этом неподвижном летнем вечере… Они сидят, пьют якобы коньяк — другого в соседнем магазине не было, на подоконнике спит кот, нисколько не ревнуя хозяина к посетителю — сколько таких перебывало в этом кабинете!
А в другой стороне — Белый. Такой же кроха, как Мышкин. Но бельчанам сейчас не до музея. Туда не то, что туристу — командировочный с трудом не доберется. И живет там Леша, Алексей. Худенький, порывистый, с редкой бородкой. Смотрит на тебя — и не видит будто. Весь в себе. Домик — скромнее не придумаешь. «Пряники будете? Чай есть». Чинит Алексей соседским бабушкам заборы — тем и живет. А еще ходит в лес, охотится. Но отчего-то не был похож Алексей на охотника в его привычном представлении, совсем непохож… Асинкрит увидел на столе маленькую тоненькую книжечку. Прочитал название: «Волчье лыко».
— Алексей, вы пишете стихи?
Тот засмущался.
— Пишу. Уже давно. А вот добрые люди помогли издать, — сам бы не смог.
Сидорин, как любил, открыл наугад:
С пышно реющей трубойУходил не раз от смерти.Был бессилен пес любойЗа тобой распутать петли.Молодой красавец лис!Что ж ты был неосторожен?Ты ловил мышей и крыс,А капкан был в снег заложен.Приближались дни весны,Время свадеб наступало.Ночью пасмурной луныСтал ты в след, и все пропалоНа стене твой пышный мех,А глаза твои, в мерцаньи,Обрамят последний снегЗолотой, янтарной раны.
Последние четыре строчки просто прошлись Сидорину по сердцу.
— Вы настоящий поэт, Алексей. Пишите и дальше.
— А ради чего еще жить? — серьезно ответил Леша.
— И впрямь, для чего?
— Нет, правда, — загорячился поэт, — про меня иной раз пишут такое… Почитаешь — бирюк бирюком.
— Ну какой же вы бирюк, то бишь волк, Алексей, — улыбнулся Асинкрит.
