Чучело. Игра мотыльков. Последний парад - Владимир Карпович Железников
Я подошел вплотную к дяде Косте. Лицо его стало красным. Я подумал, что он ударит Волохина, но он тихо сказал:
— Великолепный негодяй. Прикрывается ребенком.
Мама ждала нас во дворе. Она сказала мне:
— Зря мы приехали в Гурзуф. Все у нас здесь не ладится.
— Да бросьте вы обращать внимание на всяких негодяев! — сказал дядя Костя.
А я подумал, что мама права. Жили бы мы на старом месте, там хоть Лешка был. Он верный друг.
Дядя Костя ушел. Мы с дедом сидели во дворе, когда почтальон принес мне новое письмо от Лешки. Я разорвал конверт. В нем, кроме маленькой Лешкиной записки, оказалось еще одно письмо, в белом конверте, с обратным адресом, написанным не по-русски. Скоро я разобрал, что оно было из Чехословакии. «Странно, — подумал я. — Маме письмо из Чехословакии». Я подержал его в руках, и неясная тревога вдруг овладела мной. Почему-то не хотелось бежать к маме с этим письмом. Но тут мама сама вышла во двор.
— Толя, ты не видел моего платка? — спросила мама. — Ах, как жалко, кажется, я его потеряла. Милый платочек. И память о нашем городе.
— Мама, — сказал я, — тебе письмо из Чехословакии. Леша переслал. Оно прибыло на наш старый адрес.
— Из Чехословакии? — удивилась мама и сразу забыла про платок.
Дед поднял голову. Мама торопливо надорвала конверт, я видел — у нее дрожали руки, и вытащила письмо.
— Почерк Карпа, — сказала она. — Я не могу читать, дрожат руки и мелькает в глазах… Ничего не вижу…
— Толя, читай, — сказал дед.
Я взял из маминых рук письмо. Там было несколько пожелтевших тетрадочных страничек. А первым лежал новенький, белый листок бумаги, исписанный крупными, ровными буквами.
Я начал читать:
— «Дорогой товарищ Катерина Нащокова! Пишет письмо старый чех, дед Ионек. Точнее, пишет не дед, он не знает русского языка, а его внучек Зденек.
Слава богу, наконец-то я нашел вас. Теперь получу ответное письмо, и тогда я успокоюсь.
Пересылаю письмо вашего мужа, погибшего на чехословацкой земле. Я должен был давно отправить вам это письмо, но во время фашистской оккупации письмо у меня хранилось отдельно от конверта с адресом. И конверт пропал, когда фашисты сожгли мой дом. Несколько лет я узнавал вашу фамилию, ведь в письме ее не было. Я писал много писем в Советский Союз, но по одним именам: Карпишек (так мы звали вашего мужа) и Катерина — много ли узнаешь?
Наконец я разыскал одного чеха-партизана из отряда вашего мужа. Он жил в Высоких Татрах. Я поехал к нему. Он меня отправил к другому партизану в Братиславу. В общем, я объездил десять человек. Все помнили русского, а фамилии его не знал никто. Командир партизанского отряда знал, но он погиб. Мой сын знал, но он тоже погиб. А потом, когда узнали вашу фамилию, начали искать ваш адрес. На это понадобилось немало времени.
Дорогая панна Катерина! Приезжайте к нам в гости. Берите сына и приезжайте. Здесь у нас в селе в каждом доме примут вас как родную. Приезжайте, будьте ласковы. Ионек Брейхал».
Я отложил письмо деда Ионека и посмотрел на папин почерк, на листки бумаги, пожелтевшие и высохшие. Они стали как крылья бабочек в коллекции или листья и травы в гербарии. И, не поднимая головы, я начал читать папино письмо.
— «Дорогие Катя и Толя! Давно вы не получали моих писем, а это мое последнее письмо. Больше мне уже не придется ходить по земле. На рассвете я буду в руках гестаповцев. Но сначала по порядку.
Мы возвращались с боевого задания. Бомбили тылы врага. Летели мы в одиночку. Наш самолет получил повреждение и отстал от основной группы. Над Чехословакией самолет загорелся, и я приказал всем прыгать. Последним прыгнул сам.
В ту минуту, когда я приземлился и погасил парашют, меня окружили фашисты. Их было человек десять. Они обыскали меня, отняли пистолет и твое письмо. Документы в полеты мы не брали.
„Один?“ — спросил офицер.
Было раннее утро, только немного начинало сереть, и фашисты не могли точно рассмотреть, сколько человек сбросилось на парашютах. Видимо, они засекли одного меня.
„Один, — сказал я. — Остальные погибли. Там, там“, — я показал на небо.
„Яволь“[1]. — Офицер засмеялся. Он что-то приказал солдатам и побежал с ними к рощице, которая виднелась вдали.
Двое солдат отвезли меня на мотоцикле в город, в гестапо. Там я пробыл десять дней, а потом попал в концентрационный лагерь. Русских в лагере не было. Одни чехи. После гестапо мне было трудно работать: болели руки и ноги. Но не пойти на работу было нельзя. Больных отправляли в госпиталь. А оттуда никто не возвращался. И я работал.
Из лагеря мне помогли бежать чешские товарищи. Они переправили меня в партизанский отряд. Отряд был маленький, всего человек двадцать, и нам приходилось туго. И вот мы взорвали железнодорожный мост, который был очень нужен фашистам. Они через него возили нефть из Румынии в Германию.
На другой день фашисты приехали в село, расположенное поблизости от моста, пришли в местную школу и арестовали целый класс ребят — двадцать мальчиков и девочек. Это было „наше“ село. У нас там жили свои люди. Одним из таких был дед Ионек, отец партизана Франтишека Брейхала. Он нам и принес эту новость.
Фашисты дали срок три дня: если в течение трех дней не появится тот человек, который взорвал мост, дети будут расстреляны.
И тогда я решил идти к гестаповцам. Чехи меня не пускали, они сказали: „Дети наши, мы и пойдем“. Но я ответил, что если пойдет кто-нибудь из них, чехов, то фашисты из мести все равно могут расстрелять ребят. А если придет русский, то дети будут спасены. И я пошел с дедом Ионеком.
Теперь ночь, а утром я пойду к фашистам. Когда ты получишь это письмо, то расскажи всем, как я погиб. Главное, найди моих товарищей по полку, пусть обо мне вспомнят. Все. Уже рассвет. А у меня еще много дел. Сейчас я передам и письмо и конверт деду Ионеку. Он все это сохранит и, когда придет время, отправит вам.
Прощайте. Ваш Карп».
Весь вечер дед читал папино письмо. Потом он долго сморкался, теребил рукой колено и наконец сказал:
— Катенька, мне надо пройтись. Ты не возражаешь? — Он показал на папино письмо. — Я возьму его с собой.
Маме надо было идти в санаторий, чтобы сделать укол одному больному, и я пошел вместе с ней. Не хотелось
