Герхард Хольц-Баумерт - Автостопом на север
И тут же я представил ее себе, увидел, можно сказать, сомнамбулическим взором, как говорит Крамс, — в джинсах, свитере, с круглой мордашкой, круглыми глазами и четырехугольной улыбкой, но не квадратной, это я точно помню. И улыбка эта впервые появилась, когда мы встретили Че в черном берете. Клёвый парень. Пришлось на тренинге врезать ему раз-другой правой. А второй раз у нее эта четырехугольная улыбка появилась, когда мы увидели мертвого Хэппуса, после того как он проснулся, конечно.
Хватит, Густав! Дай-ка я тоже продекламирую: «Мужчина должен смело шагать по жизни, разя врагов своих». Это у нас так Шубби любит говорить, когда на тренировку отправляется в свой боксерский кружок.
Тракторист с двумя пустыми прицепами посадил меня. Этот-то тарахтит ниже всяких ограничений ОБД. Снова я сижу на треклятом мешке. Вроде бы ничего не чешется. Усталость выпархивает из глаз, будто бабочка. Голова ясная, и я лихо насвистываю какую-то песенку, даже не разберу какую.
Солнышко заливает все вокруг своим апельсиновым сиянием чуть в стороне от шоссе виднеется большая крестьянская усадьба. Соломенная крыша жилого дома заросла мхом — старьевщика это наверняка бы заинтересовало. Не меньше сотенной за такую крышу выдал бы этот шнапс-«мерседес».
Около какого-то выгона тракторист высадил меня. Стою у изгороди. Надо мной висит жаворонок. Воздух дрожит. Теперь-то я знаю, какие жаворонки, знаю лучше всех ребят нашего класса. Они-то любую птаху за воробья принимают. И сверчков я теперь знаю — это они у меня под ногами травку жуют. Везде тут шныряют. На цыпочках подкрадываюсь — они сразу молчок! А интересно было бы подсмотреть, как это они свою музыку производят.
Шагах в ста от меня, словно на ходулях, вышагивает большущая птица. Кажется, аист. Да, самый настоящий аист! Я-то думал, аисты только в сказках попадаются.
— Эй ты, аист! Очень тебя прошу, не приноси мне братика, не приноси мне сестренки!
Ноги сами рвутся вперед. Весело мне что-то! Еще минута — и я вроде этой Цыпки крикну: «Боже, как чудесен мир!»
Пусть меня кто хочет подберет, как курица зернышко. Готов хоть два дня еще тут болтаться, пока до Петера доберусь, Фридрих Карл уехал с родителями в Крым; небось поджаривается там под южным солнцем до цвета слоновой кости! Не знаю, как он там со своим русским, он же слабак по сравнению со мной. Правда, может, он сидит себе на песке, нос повесил — ведь и любимую соску не пососешь — телек. Фридрих Карл ни бельмеса не смыслит.
Треклятый мешок Петера опять ухмыляется!
— Айда, старый увалень! — говорю ему ласково и залезаю в лямки. Они, точно чьи-то тонкие руки, обхватывают меня. — Ты-то самый мой верный друг!
Густав, признавайся, чуть ведь было не сдал. Маршрут жажды затянулся не в меру. Еще самая малость, и комиссар Мегрэ поднял бы руки, выронил бы трубку и тихо простонала «Сдаюсь, великий шеф!» И было это, когда Великан завел мотор и собрался ехать в Берлин — туда, где мое родное гнездышко! И мать еще обрадовалась бы, чуточку поворчала бы и сварила какао, а Густав тайком опрокинул бы стакан колы, хотя мать и говорит, что она вредна для здоровья, в ней будто бы содержится никотин… А отец молчал бы, как всегда… И как трудно было бы выдержать это молчание!..
В нокдауне побывал наш друг Густав, и удар гонга не спас его. Он перешел в клинч, старался зажать перчатку противника… Ну вот, а теперь выкарабкался.
Аист со свистом рассекает воздух своими огромными крыльями и медленно удаляется.
— Цапни Цыпку за ногу, если увидишь! — кричу ему вслед.
Носком туфли я выбиваю черные фонтанчики из пыли. Шаг — фонтан, шаг — фонтан…
— Эй, ребята, мир ведь опять прекрасен!
Стайка велосипедистов в синих рубашках и сомбреро, давя на педали, прошелестела мимо.
Последний трезвонит вовсю. Все тормозят. Видно, как трудно остановить тяжело нагруженных мулов.
— Ты откуда это? И один совсем?
— Не из Саксонии, не то что вы, — отвечаю. Не дам никому испортить мне настроение.
— А мы не из Саксонии, мы из Ангальта.
— Все равно с юга. Недавно, — начинаю я по-хорошему, чтобы, так сказать, сразу ввести их в курс дела, — я разминочку с одним парнем сотворил: перчатки, ринг — все как полагается. Че его звали, тоже саксонец, земляк ваш. Чисто работал, ничего не скажешь. Шесть раундов выстоял. В третьем пропустил мою правую, но удержался, бригадир этот… справа — слева — прямой — готов…
Ребятня стоит разинув рты. Видик обалделый. Один, показывая на мой фонарь, спрашивает:
— Это он тебя так?
— Ясное дело — Че. Защитой пренебрег. Нарочно, конечно, чтобы он не скис. Ну, и сразу — пенг! — получил под зыркалку.
— А дальше что?
— …в угол его загнал, справа — слева — прямой, прижал к веревке… Судья остановил бой.
Теперь вам, должно быть, ясно, кто такой Густав, которого вы тут встретили на шоссе? Вы, значит, поаккуратней, ни о чем таком не помышляйте. С мастером спорта, значит, надо быть ласковым, поняли?
Бригадир у них вроде бы этот — самый последний, что трезвонил так лихо. Объявляет, значит, привал и спрашивает меня, кто я, откуда, куда двигаюсь и все прочее. Я что — я терплю, все по порядку им выкладываю, пусть знают, почем фунт лиха.
— А вы сами откуда, саксонские птахи?
— А мы из Тюрингии.
Порядок.
Крамс говорит: никаких конфликтов из-за деталей. Принцип должен быть чист и нерушим.
У них, оказывается, звездный поход. На великах. Старт взяли от саксонского южного полюса. Четыре дня, как вкалывают. Двадцать каэмочек им осталось до цели — там турбаза. Четыре отряда принимают участие в заезде. По компасу и карте, всё СНМ организовал.
— У вас в Саксонии СНМ лучше, — говорю я с завистью. — Этот ваш Че, и спортивные игры, и плавание, и костер, а вы вот — звездный поход! Наши эсэнэмовцы спят, как медведи зимой. По дурости мы эту девчонку в секретари выбрали. Она у нас еще в шестом в совете отряда была: такая тихая, ласковая, и мамочка ее всегда тут как тут. Нас за нее сколько раз в стенгазете за пионерработу хвалили. Вот мы ее и выбрали секретарем СНМ. Пружина-Крамс, наш классный шеф, сразу сказал: «Не хочу и не имею права вмешиваться, вы самостоятельная организация, но совет могу дать: в СНМ начинайте все сначала. Выберите себе инициативное руководство и действуйте по оптимальному варианту…»
— Чего же вы нового секретаря-то не выберете?
Густав, Густав, как вернешься ты домой после своего кругосветного автостопом, ты первым делом свергнешь Ивонну, секретаря нашего злополучного, и пусть себе рты разевают. Да и вообще эти девчонки… Не прав Великан — расхваливал их всех от мала до велика! Неправ, это я точно говорю.
Глава XIII, или 17 часов 56 минут
Верховые саксонцы хором говорят мне, что не могут меня бросить и во что бы то ни стало должны уволочь меня с собой.
— Друзья, — ответил я, — берлинские коллеги благодарят вас и шлют вам самый горячий боевой привет. Пружина-Крамс в таких случаях формулирует: «Твоя добрая воля котируется четверкой, но практическое ее осуществление достойно лишь двойки, сумма суммарум, к сожалению, тройка». Добрая воля у вас имеется, однако великое всего пять. Прикажете лететь?
— Старик у вас мировой! — вот и все, что они ответили на мои мудрые возражения.
Довольно долго они еще спорили, и в конце концов секретарь родил идею, недурную, по-моему.
Мой, то есть Петера треклятый мешок привязываем к багажнику первого велика, а я бегу на своих на двоих. Саксонята трогают в гусином строю. Последний, отъехав метров сто, соскакивает, оставляет свой велик и, как я, топает вперед. Следующий делает то же самое. Тем временем я, добравшись до первого оставленного велика, сажусь на него, обгоняю всех и, отъехав метров сто вперед, кладу его на землю и топаю опять на своих на двоих…
В конце концов мы здорово с ними поцапались на математической почве. Никак не могли подсчитать, сколько нужно каждому пройти и с какой скоростью будем продвигаться вперед. Тогда я беру ветку и царапаю расчет на песке — все равно ни черта не выходит.
— Вот что, — плету я. — Жил когда-то человек по имени Эйнштейн. Вы там в своей саксонской тундре о таком и слыхом не слыхивали…
Саксонята ворчат, а я, как заправский дирижер, повелеваю веточкой: тихо!
— …это он кванты и придумал…
— …он и на скрипке хорошо играл… — пищит кто-то.
Из-за этого я чуть было свою гениальную мысль не упустил. Да ладно, пусть играет себе и Баха и Бетховена, а мы сейчас новую формулу выведем, да такую, что весь мир закачается!
— Так вот, Эйнштейн этот как-то в поезде ехал, в скором, и шел по проходу, против ветра шел, и вдруг уперся — никак не мог усечь: с какой же это он скоростью едет? И откуда ему отсчет вести? Вот с этого все и началось.
