Магдалина Сизова - «Из пламя и света»
Миша Лермонтов был в некоторой степени героем этого вечера и, когда начались танцы, с сияющим лицом танцевал кадриль поочередно со всеми кузинами.
Но в конце вечера он, пробегая в азарте, наступил на чей-то длинный шлейф.
Обладательница шлейфа, наведя на него лорнет, спросила:
— Ты, мой милый, кто таков? Как фамилия?
— Лермонтов. Я виноват, прошу прощения, — быстро ответил он, остановившись перед ней.
— Князь Лермонтов? Или граф Лермонтов?
— Нет, Миша Лермонтов, — ответил виновный и убежал.
— Я так и знала! Ну времена!.. Не титулованный, и всей ногой на шлейф! Они только это и умеют, где ж им приличия знать?!
Миша этого уже не слыхал. Он в это время разыскал в толпе Зиновьева, чтобы поблагодарить его. И Алексей Зиновьевич ласково сказал ему:
— Расти и дальше таким, чтобы я с гордостью сказал когда-нибудь: «Миша Лермонтов был моим любимым учеником».
Миша Лермонтов обнял своего учителя и, прижимая к груди подаренную ему за успехи книгу, побежал к карете, до отказа переполненной кузинами: арсеньевскими, верещагинскими, столыпинскими и бахметьевскими.
До позднего вечера веселились в тот день в арсеньевском доме.
Когда все разъехались и бабушка, уставшая за день, полный волнений, ушла к себе в спальню, Миша прошел по затихшему дому. Он любил опустевшие комнаты в эти часы наступающей ночи. Задумавшись, он поднялся наверх и открыл дверь своей комнаты.
Светлая луна стояла прямо перед его окном на зимнем звездном небе. И ему показалось, что его маленькая мансарда летит где-то высоко-высоко над землей.
ГЛАВА 11
До начала спектакля еще остается добрых полчаса, а у входа толкотня, суета и спешка. Театральная карета уже давно подвезла к служебному подъезду последних актеров, но в зрительный зал публику еще не пускают, и свет в нем еще не зажгли. Нетерпеливые зрители толпятся в коридоре и перед дверьми, ведущими в ложи. Вбегают прямо с мороза, торопясь раздеться, немногие счастливцы, которым удалось перекупить на улице галерочные места за тройную цену. Еще бы! Сегодня идет «Игрок» Реньяра с участием Мочалова!
Два ученика Университетского благородного пансиона — Лермонтов и Сабуров — нетерпеливо всматриваются в подъезжающие сани и закрытые кареты. Наконец Миша Лермонтов отвертывается в полном отчаянии.
— Они опоздают! — говорит он, укоризненно посмотрев на своего товарища.
— Нет, — отвечает тот уверенно, — мой отец никогда не опаздывает, но всегда приезжает в последнюю минуту. Что нам волноваться? Ведь у нас ложа, войдем хоть после начала.
— Что ты, как можно после начала?! Пропустить последние минуты перед поднятием занавеса?! Кто любит театр по-настоящему, никогда их не пропустит! У меня в эту минуту всегда сердце замирает.
— Удивительно, с каких это пор ты успел так по-настоящему полюбить театр?
— С тех пор как в свой первый приезд в Москву увидел оперу «Невидимка». Мне тогда пять лет было…
— Вот и они! — перебил его товарищ, быстро идя навстречу подъехавшим широким саням с медвежьей полостью. — И папенька и маменька! Я говорил…
Из саней неторопливо вышел осанистый господин с небольшой бородкой. Он помог выйти закутанной даме и, сказав несколько слов кучеру, обратился к сыну:
— А ты, я вижу, на подъезде ждешь? Не терпится! Эх вы, молодежь! Ну, где же твой товарищ?
— Вот он, папенька! Вот это и есть Миша Лермонтов!
— Очень рад, очень рад! И жена моя будет рада. Однако пройдемте скорее на места. Здесь холодно. В ложе удобнее знакомиться. А где же ваш гувернер? — обратился он к Мише.
— Мистер Виндсон проводил нас до театра и поехал домой. Он заедет за мной.
Сняв в ложе шубу, осанистый господин еще раз пожал Мише руку и подвел его к высокой даме, снимавшей свои меха.
— Вот, друг мой, тот самый Миша Лермонтов, о котором мы с тобой столько слышали от сына.
— Я очень рада дружбе моего сына с вами, — рассматривая Мишу, сказала дама.
Со стареющего лица дамы приветливо смотрели на Мишу очень добрые глаза.
— Бабушка ваша урожденная Столыпина? — спросил у Миши осанистый господин и, получив утвердительный ответ, добавил: — Ну, кажется, мы с вами немножко сродни. Сабуровы и Столыпины когда-то имели какие-то родственные связи, если не ошибаюсь.
— Я очень рад, — пробормотал Миша.
— Вы очень любите театр? — спросила дама с добрыми глазами. И голос у нее был добрый.
— Очень!.. — ответил Миша. — Особенно этот театр! Но театр вообще такая замечательная вещь! В нем можно в один вечер показать всю жизнь, и весь мир, и все человеческие страдания и радости, не правда ли?
— Правда, — ответила госпожа Сабурова и, еще раз посмотрев на него, добавила: — Да, я очень рада, что именно вы подружились с моим сыном. А если рада я — значит рад и супруг мой. У нас в семье всегда согласие.
Она улыбнулась, отчего лицо ее стало еще добрее.
Миша крепко сжал дрогнувшие губы.
— Сейчас поднимется занавес, — проговорил он. — Начинают!
И с этой минуты все, кроме сцены, перестало для него существовать.
Но мать его друга все-таки успела задать ему еще один вопрос:
— Вы в первый раз сегодня смотрите Мочалова?
— Нет, как можно! Но я мог бы смотреть на него сотню раз, потому что он самый прекрасный актер не только у нас, но, я думаю, в целом мире!
С первой минуты появления на сцене Мочалова Миша вместе со всем зрительным залом следил за каждым движением и за каждым словом великого актера.
И если бы Мишу спросили: «Что такое вдохновение?», он ответил бы: «Это — Мочалов».
Когда опустился в последний раз занавес и затихли последние аплодисменты на галерке, Миша встал и увидел, что Сабуровы уже оделись. Его друг стоял между отцом и матерью, держа под руку и того и другого, и все трое, улыбаясь, смотрели на Мишу. Такая дружная, такая неразделимая семья!
— Вы, наверно, хотели бы стать актером? — спросила Мишу мать Сабурова.
— Нет, — ответил он, помолчав. — Раньше хотел, а теперь мне больше хочется сочинить пьесу для Мочалова.
— Почему же?
— Я думаю, что сочинитель переживает большое счастье, когда в произведении, созданном его воображением, играет такой великий артист! И потом артист живет только своей ролью, а сочинитель — всеми!
— Да, — сказал отец Мишиного друга, — вы ведь уже сами сочиняете что-то, кажется, стихи?
Миша, торопливо одеваясь, смущенно посмотрел на него.
— Иногда пишу, — ответил он. — Редко. Я больше их сжигаю. Но, право, это неважно.
Прощаясь с Мишей, мать Сабурова попросила мистера Виндсона, приехавшего за своим воспитанником, засвидетельствовать госпоже Арсеньевой почтение и просить ее отпустить к ним внука в следующий праздничный день.
Мистер Виндсон величаво раскланялся.
Дома их встретила глубокая тишина. Бабушка уже спала. В пустых, слабо освещенных комнатах разными голосами отстукивали время часы.
Когда Миша уже лежал в постели, вспоминая театр и Мочалова, мистер Виндсон сказал:
— Я уверен, что в ближайшее воскресенье, Мишель, ваша бабушка отпустит вас в это очаровательное семейство.
— Нет, — ответил он глухо, отвертываясь и закрывая глаза. — Я не пойду к ним.
— Не пойдете? — с величайшим изумлением повторил гувернер. — По какой причине?
— Так… — ответил Миша, продолжая лежать с закрытыми глазами. — Не спрашивайте. Я не скажу.
Мистер Виндсон пожал плечами и, погасив свечу, отправился к себе. За небольшими темными окнами падали и падали холодные снежинки, покрывая землю, а в безмолвных комнатах мерно отстукивали время часы.
ГЛАВА 12
В мезонине тихого дома на Малой Молчановке сидит у окна смугловато-бледный подросток с живыми горящими глазами на полудетском лице и в упорном раздумье кусает карандаш, перечитывая строчки:
Не привлекай меня красой!Мой дух погас и состарелся.
Он останавливается, перебирает страницы тетради и, найдя то, что искал, читает вполголоса:
Все изменило мне, везде отравы,Лишь лиры звук мне неизменен был!..
— Стучал, стучал — не отзываешься! Ты занят?
Приоткрыв дверь, в комнату вошел среднего роста юноша, кареглазый, белокурый, с легким румянцем на веселом лице.
— Алексей? — быстро закрывая тетрадь, обернулся Миша. — Входи, входи!
Алексей Лопухин, его близкий друг, хитро прищурил один глаз и усмехнулся:
— А тетрадь от меня поскорей закрыл! Что ты тут писал? Новое? Веселые стихи или нет? Показывай!
— Нет, перечитывал старые. — Миша открыл ящик стола и убрал в него тетрадь. — И совсем не веселые, — добавил он.
— И зачем ты так много печального пишешь? О чем тебе печалиться? У тебя, мой друг, английский сплин. От Байрона заразился!
