Сергей Григорьев - Мальчий бунт
— Помогал? Ну, може, и помогал — уж я не помню. Только тебе с ним не сравняться — герой! Дай бог ему царство небесное!
У Шпрынки ёкнуло сердце…
— Да ты что это? Кудряш-то вон, говорят, в Москву с хозяином уехал…
— Полно врать-то, куда он мертвенький поедет?
— Да ты-то, Кривой, видал его?
— Как же. Я первый к нему и подбёг. Вот все меня корят: «на свалку пора, ничего не видишь» — а я что? — я и увидал — лежит на снегу; я из конторы выбег; молодцы-то боятся: «куда ты?» Я к нему — наклонился глазом — а у него по личику из виска кровь бежит… И духу нет… Поди сам посмотри — лежит на столе, ангельская душенька!
Шпрынка метнулся было к конторе, но круто повернул и, свистнув Приклею, пустился бегом за переезд к мальчьей артели.
Была уж ночь, но мальчишки не спали.
К конторе из-за переезда прискакал вестовой казак и доложил — что из казармы снова валит народ… Со стороны переезда послышался крик и свист. По улице неслась к конторе толпа — в ней были мальчики, подростки, девушки, женщины и очень мало взрослых рабочих… Женщины плакали и вопили. Мальчики орали и свистели. Улица мигом налилась толпой. В окна конторы посыпались камни. Толпа вопила детскими голосами:
— Митьку Митьку! Митьку отдай!..
Для защитников конторы это нападение было внезапным — думали, что народ угомонится на ночь, и ворота затворили. Мальчики построили пристенок, перемахнули через забор и распахнули ворота. У дверей конторы сняли растерянного часового и ворвались в темную совсем контору: газгольдер выдохнул остатки газа, и все рожки погасли, струился только едкий запах, от которого буйно кружилась голова.
Шпрынка с товарищами бегал во тьме из комнаты в комнату пустой конторы в напрасных поисках. Мальчики, натыкаясь, валили мебель.
— Ребята, стой! Так нельзя. Тьма египетская. Батан, дай-ко спичку… — Шпрынка чиркнул спичкой. Головка сломалась и отлетела с огоньком. И вдруг пламя от него рванулось во все стороны синим огнем. Ударило пушкой. Опаленный вспышкой газа, Шпрынка отпрянул и упал назад и увидал, что по обоям комнаты перебегают огоньки… Он вскочил и побежал. С криком: «Горит»! — ребята кинулись вон из конторы. На улице взволнованно играл атаку трубач казачьего полка. У прядильной зазвонил пожарный колокол…
4. Мальчики
Шпрынка схватил ком снега и вытер им саднящее лицо и руки. К конторе прискакали с факелом пожарные, блистая медью касок…
— Где горит?
Шпрынка крикнул:
— Идём!.
Пожарный с факелом и брандмейстер с топором побежали вслед за Шпрынкой в контору. Пламени в той комнате не было видно, она была полна едким дымом. Брандмейстер выбил топором звено окна, другое, третье, распахнул окно, и по стенам снова поползли красные огни. «Давай брансбой сюда!», — крикнул из окон брандмейстер..
С улицы — женский крик, от которого у Шпрынки подкатило к горлу комом. Он забыл про пожарных в блистающих касках и перекинулся из распахнутого брандмейстером окна прямо на улицу. По улице казаки гнали нагайками толпу. Из двери напротив выбегали с ружьями солдаты… Шпрынка метнулся туда, откуда кричала женщина, но его сбили с ног, и, вскочив, он попал в неудержимый поток бегущих…
Их загнали в угол между прядильной и новым ткацким корпусом… Бежать было некуда… Многие подпрыгивали, ударясь о каменную стену, подобно мыши, которую, играя, выпустил кот…
Пожарные кони позвякивали колокольцами… Огня не было видно. К окруженной тесным кольцом казаков толпе подбежал пожарный и крикнул:
— Ребята! Человек десять к трубе: качать!
Шпрынка пронырнул меж лошадей и вместе с другими побежал к пожарному насосу… Начали качать. — «Не части! — учил пожарный — до отказа вниз — раз-два! раз-два!..» Заборная труба, всхлипывая, хлебала воду из бочки; шланг налился, из брансбоя с треском ударила вода… Из окон конторы валил дым…
Пожарные быстро сбили огонь; из окон выкидывали что-то опаленное… К насосу подъехал казак:
— Эй, вы, качальщики! Пожалуйте!..
Загнанных в угол, стали разделять на кучки и выводить под охраной солдат на улицу. Шпрынка перекликнулся и очутился рядом с Морданом и Приклеем. Потом отозвались и Батан и Вальян и остальные из шайки разбойников…
— Дяденька! Нас вместе! Вместе нас бери! — требовали они у ефрейтора…
Солдат их загребал в круг конвойных кучей… и оттолкнул какую-то женщину.
— Ты, тетка, откуда взялась?
Тетка сердито ворчала:
— Я что ж! Я, как все. Всех берут — ну, и меня пусть берут…
— Тетка Воплина! Давай её сюда к нам! — позвал Приклей…
Тетка Воплина шла рядом со Шпрынкой и его разбойниками; тут было и еще несколько прядильщиц и ткачих — они молчали, а тетка Воплина ворчала:
— Ну, что ж: все работали, и, я работала. Все взбунтовались — ну и я. Все в острог — и я в острог…
По улице проскакал казак и мимоходом крикнул:
— Веди прямо на товарную, там арестантский поезд подали…
Арестованных переписывали в конторе станции и сажали в поезд из красных вагонов с надписью: «40 человек — 8 лошадей».
Шпрынка с товарищами прошли вереницей в «затылок» мимо барьера в конторе, за которым сидели писаря, спрашивая имена и звания арестованных и род работы на фабрике.
— Старший мальчик, — ответил Шпрынка.
— Вижу, что мальчик и болван порядочный.
— Ну?
— А кем ты на фабрике был?
— Старшим мальчиком…
— Проходи! Ты? — спросил писарь Приклея.
— Семен Воробьев. Младший мальчик в банкобросной.
Писарь писал, качая головой, а мимо него, останавливаясь на минуту, проходили, именуя себя, мальчики…
— Средний мальчик. Старший мальчик. Задний мальчик. Младший мальчик. Присучальщик. Подручной мальчик. Шпоруточный. Подавальщик. Приготовительный мальчик.
— Каких только мальчиков нет! — сказал изумленный писарь, испещряя словом «мальчик» уж не первую страницу, — ну, а ты, тетка, кто, девочка что ли?
— У нас такой должности нет, — обиженно ответила тетка Воплина — я ткачиха, — на гроденаплевых станках стою… Основа номер двадцать четвертый, уток номер десятый. Пиши, пиши: всё пиши. Уж писать, так всё писать: в берде зубьев тысячу двести… да… ну: закрайных ниток сорок восемь. Чего воззрился — пиши: в основе ниток две тысячи, триста пятьдесят две. Кусок шестьдесят пять аршин…
— Проходи!
— А раньше я демикотон работала — основа: тридцатый, уток тридцать восьмой…
— Ладно, проходи — в тюрьме Владимирской доскажешь…
6. Тоска
Вагоны закрыли наглухо и наложили на двери пломбы. Поезд двинулся, визжа по снежным рельсам бандажами. Шпрынка, сидя на тряском полу у стенки, почувствовал во всем теле боли — словно у него ломают кости… Он заохал и опросил Мордана:
— А у тебя болит?
— Не! болеть — не болит, а под сердце только подкатывает…
— Да, теперь, брат, каждый тычок заговорит. Все равно после кулачного бою. И у меня тоска на сердце. И рожу у меня дерет — газом опалило — хорошо, что я, испугавшись, глаза зажмурил, как ахнуло.
— Ну, уж ахнуло: чуть-чуть…
— Охо-хо! Башка у меня трещит… Холодина какой…
В темноте, сидя на полу и лежа, арестанты все охали и стонали, кашляли, бранились, ежась от холода:
— Ничего, надышем!
Из темноты женский голос спросил:
— Братцы! А кто видал Щербакова, Анисимыча — его, говорят, еще вечор забрали…
— Забрали, тетка. В мешок зашили и через мельницу пустили: на нюхательный табак…
— Да, от такого табачка зачихаешь…
Вагон гремел, как пустая бочка, прыгая и раскачиваясь — но грохот не мешал разговорам — хотя приходилось кричать; кто-то из мужиков рассказывал, и в голосе звучало большое удовольствие:
— Шорина громят. А мы пошли к управителю Михаилу Иванычу Даянову. Говорим: Шорина разбили — хоть и не мы, — а тебе, тоже будет. Михаил Иваныч видит: нас много. Вынул двести рублей.
— Врешь?
— Истинный бог: два радужных билета вынул и говорит: выпейте, братцы, за мое здоровье… Ну, мы от его дома отошли. По рукам делить — склока — и менять негде… Айда все в трактир…
— Пьяницы! Домой бы деньги несли…
— Погоди, тетка. Там с нами и бабы были. Пришли мы к Кулагину, Евсею Тихонычу в трактир. Вот, говорим: давай нам вина на двести рублей. По три семьдесят пять ведро — это сколько ведер выходит? Ну, ему сначала за смех показалось — уж очень много сразу — «у вас таких денег не может быть», говорит. Я деньги — на бочку! Он видит — нас много — испугался, да с перепугу нам не на двести, а на четыреста рублей вина отпустил.
— Врешь?!
— С места не сойти, не смекнул. Лили, лили из бочек — шутка сказать, четыреста двадцать шесть четвертных бутылей…
— Ну? Четвертями брали?
— Зачем! Ведрами, в свою посуду. Что тут, братцы, было…
