Юрий Сальников - БУПШ действует!
Я выписал вчера всего одну строчку про дружбу — больше не успел. А их много. «Есть ли что-нибудь на свете друга верного дороже?» «День без друга, словно ночь». Это тоже как пословица: «Не мил белый свет, когда друга нет». Можно и еще найти.
Но сейчас снова нахлынули события, как контрольные в конце четверти. Мы побежали к, Назару вместе с овраженский Гошкой. А встретили его на улице — он опять фотографировал ее. А потом увидели Бориса. И уму непостижимо — с кем. С Люськой Кольцовой. Я даже остолбенел. Они мирно разговаривали на бревнах. Да вдруг оба вскочили, бросились куда-то к забору и… выволокли из-под бревен Рудимчика.
Теперь уже остолбенел мой тезка-Адмирал, глядя на эту необыкновенную картину: она разворачивалась перед нашими глазами, как в кино. Рудимчик отбивался, хотел убежать. Но Борис скрутил ему руки, подвел к Люсе. Я понял, что наш славный разведчик расплачивается за подслушивание. Меня самого распирало любопытство узнать, о чем говорили Борис и Люся, но от шпионства надо отучивать без всякой пощады. И когда Борис замахнулся на Рудимчика, я закричал: «Правильно, лупи его!» Борис и Люся оглянулись. А хитрый мышонок воспользовался этим и, перемахнув через забор, свалился в жигаловский двор. Да еще показал на прощание язык Борис прыгнул за бревна и начал выкидывать оттуда примятые ветки и засохшую траву — всю шпионскую подстилку Рудимчика.
— Конец главного наблюдательного пункта! — объявил Адмирал.
Борис погрозил Рудимчику кулаком:
— Попробуй еще! — Потом махнул Люсе рукой. — Пока. — И ушел.
Мы с Гошкой подошли к Люсе, и я спросил:
— О чем он с тобой говорил?
— Так просто, — ответила она. И ушла. Не захотела отвечать.
Ну, что ж… Я не стал привязываться.
Овраженский Гошка предложил:
— А давайте пришвартуем Борьку к нашему «Варягу»? Он же мировой пасовщик.
— Правильно, — согласился Назар. — И возьмем в лес с собой. На стрельбище.
— А Жигалова? — спросил я, подумав, что она будет против и что хорошо бы сначала договориться с ней или с кем-нибудь из взрослых, а то она опять что-нибудь сморозит такое, отчего Борис убежит за тридевять земель.
Но Назар или не понял, или нарочно не захотел говорить об этом.
— Что Жигалова! — закричал он на меня. — Подумаешь, цаца! Без нее знаем, как лучше.
После этого Назар показал нам с овраженский Гошкой свой монтаж-летопись. На доске, на зеленой толстой бумаге, были наклеены еще не все фотографии, но выглядело уже красиво.
— Напишу здесь большими буквами: «История нашей улицы», — сказал Назар.
— Речной краской, — вставил Адмирал.
Назар засмеялся:
— Тебе только речное. Да к зеленому фону голубая не подходит.
— Ну, синяя.
Так они спорили, но я не слушал их. Я думал о Вике. О том, что она может напортить. И когда мы с тезкой вышли от Назара и Гошка повернул к своему дому и побежал к Викиному.
Тетя Варя сидела у себя в кухоньке и писала. Тут же у стола примостился старичок с палкой, которую он поставил между ног. Глаза у старичка были подслеповатые и бледные, словно закрашенные любимой Гошкиной «речной» краской. Старичок сидел молча, только посапывал, глядя, как тетя Варя пишет. Я сказал: «Здравствуйте!» — и остановился у порога. Тетя Варя кивнула, взяла печать, подула на нее, потом положила исписанный листок себе на ладонь и придавила печатью.
— Получайте ваш документ, — сказала она, протягивая бумагу старичку.
Старичок взял и низко согнулся. Я сначала подумал, что он кланяется тете Варе. Но он повернулся и пошел к двери, мелко семеня, все такой же согнутый. А тетя Варя шла за ним и придерживала за локоть. Она довела его до калитки, вернулась и спросила:
— Что у тебя, Георгий?
Я не знал, с чего начать. Но она терпеливо смотрела на меня, улыбаясь. Высокая, худая, повязанная розовой косынкой. И очень спокойная. Я тоже улыбнулся и сказал:
— Тетя Варя… А что, если Черданцев будет с нами? Ну, в лес пойдет с нами. В футбольном матче на празднике… И вообще. Его ведь никто не прогонит?
Она взглянула на меня как-то странно.
— А ты почему с этим вопросом ко мне пришел?
— Вы же начальница на улице.
Она засмеялась.
— Но я не начальница вашего БУПШа. — Она села за столик, сбоку, где только что сидел старичок. — И что это сегодня из-за Черданцева мне отбоя нет, — сказала она, будто жалуясь. — Только что Кольцова была.
— Кольцова?
Должно быть, я разинул рот от удивления, потому что тетя Варя сразу спросила:
— С тобой что?
«Значит, и Люся! И у нее мелькнула такая мысль про Вику…»
— Ты что, не слышишь? — повторила тетя Варя.
— А? — Я словно очнулся.
— Я спрашиваю: эта Кольцова — хорошая девочка?
Хорошая ли Люська? Да разве можно ответить на такой вопрос одним словом? Ведь надо же объяснить, какая она справедливая и добрая. Умная и честная! Какая смелая! И не выскочка. Не задавака… Я даже задохнулся, не произнеси ни одного слова, и стал заикаться:
— Да она… Д-да она лучше всех, да она — вот какая!
Тетя Варя посмотрела искоса, чуть заметно улыбнулась, но сразу сделалась серьезной и спросила еще:
— А она не ссорится со всеми? И не спорит по каждому пустяку? Не выпячивает себя?
— Да что вы! — воскликнул я. — Да никогда! Да чтобы — Люська? Да что вы?
Тетя Варя кивала головой, глядя не на меня, а куда-то в пол, перед собой. И я понял, что она спрашивала меня не просто так, а вроде проверяла какие-то свои собственные мысли.
— Ну, хорошо, — поднялась она. — О Черданцеве можешь не беспокоиться. Конечно, он должен быть с вами. Больше у тебя ничего нет? — Я помотал головой, и она сказала: — Ну, ступай.
Я толкнул спиной дверь и выбрался из кухни. Тетя Варя вышла меня проводить на крыльцо и прислонилась плечом к косяку.
Закрывая за собой калитку, я оглянулся. Она все еще стояла, как будто сильно усталая, и глядела в землю и о чем-то думала.
И что ее так сильно расстроило?
Я наказан!
Надо же было случиться такому! Все пошли в лес, на стрелковые соревнования, а я… сижу арестованный в четырех стенах. Отец засадил меня и приказал продумывать свою вину.
Я уже давно продумал, но сидеть еще приходится. А сегодня вечером, когда вернутся с завода отец и Леха, у нас состоится семейный совет и на нем вообще решат, что со мной делать дальше.
Все случилось вчера перед обедом. Мы делали в БУПШе мишени и оградительные флажки для сегодняшних стрельб. А Гошка-Адмирал пристал ко мне, как с ножом к горлу: принеси да принеси Сашунину книжку. Я ее уже прочитал и, чтобы отвязаться, побегал поскорее домой.
Но как всегда — когда торопишься, что-нибудь словно нарочно помешает!
Я решил проскользнуть с Овраженской улицы к себе через федуловский двор. Так я делаю, если очень спешу. И я уже проскочил мимо виляющего хвостом Трезора, которого давно подкупил колбасой. Проскочил и уже шмыгнул в щель, как вдруг — трах-бабах! — гвоздь, который мирно торчал в стороне, на этот раз почему-то вцепился в меня и вырвал из штанов солидный кусок на самом видном месте. Я зажал дырку рукой и еще быстрее бросился в дом.
Переодеться было делом одной минуты.
Но уж если не повезет, так не повезет! Мама как раз гладила в комнате белье. Я завертелся, как клоун на манеже, пятясь задом к шифоньеру. Мама заметила мои упражнения и спросила:
— Ты что?
— Ничего, — ответил я, открыл шифоньер и спрятался за его дверцу.
— Как ничего, если залез в шкаф?
Тогда я вспомнил, что пришел за книжкой.
— Да вот книжку взять…
— Почему же она там?
— Не знаю.
Тут мама вышла на кухню. Я отыскал в шифоньере серые школьные брюки и в полсекунды переоделся. А порванные сунул обратно, в барахло. Когда мама вернулась, я уже в самом деле искал книжку. Но я перерыл все на столике и на окне и ничего не нашел. Полез в тумбочку и тоже не нашел.
— Не раскидывай так, — сделала мама замечание. — Какая книжка-то?
— Ну, такая. С красными корочками.
— Постой, постой. — Мама поставила утюг на железку и задумалась. — Где-то я видела. — Она сгребла неглаженое белье и приподняла.
И тут я увидел: снизу, небрежно захваченная мамиными пальцами, зашелестела страничками Сашунина книга. Мама, конечно, не удержала ее, и книжка со стуком шмякнулась на пол. Белые странички смялись, придавленные тяжелым переплетом.
— Что ты сделала! — крикнул я сам не свой, бросаясь к книжке. — Ослепла, что ли? — Я схватил книжку и начал бережно расправлять смятые страницы. На плечо мне легла твердая рука. Передо мной стоял дед. Его глаза сердито сверкнули из-под лохматых седых бровей.
— Как ты разговариваешь с матерью?
…К обеду пришел отец. Меня строго допрашивали, по какому праву я грублю. При этом выяснилось, что я вообще отбился от рук и пропадаю неизвестно где. И делом не занимаюсь. А, как болван, стою на голове. И не уважаю старших — это сказал Леха, когда пришел с очередного свидания. Потом мама обнаружила в шифоньере порванные штаны, и затихшая было буря забушевала над моей головой вторым заходом: не берегу вещи! Все горит на мне, как на огне. Перебуторил все в шифоньере.
