Иван Василенко - В неосвещенной школе
— Згубыв батю куркуль проклятый, згубыв…
Успокоившись немного, он рассказал мне тяжелую историю.
Перегуденко уже давно нацеливался не только на Бегунка Панкрата Надгаевского, но и на самого Панкрата. Затеяв постройку вальцовой мельницы, Перегуденко не раз закидывал удочку, не пойдет ли Панкраткнемув работники: кто еще мог таскатыю лестнице пятипудовые мешки так, как богатырь Надгаевский! До поры до времени Панкрату удавалось получать отсрочку платежа долга, но перед севом Перегуденко сделал ловкий ход, и у Панкрата за долг увели Бегунка. Пока суд да дело, лошадь поставили в конюшню Перегуденко. Панкрат попробовал уладить дело миром. Взял с собой Семена и отправился к кулаку. «Пойми, у меня ж наследник, — говорил он, указывая на сына, — его скоро женить надо: какой же из него будет хозяин без коня?» А Перегуденко ему: «Ничего, и без коня обойдетесь. Вот же живет Васыль. На что ему своя лошадь, когда их, лошадей, и у меня полная конюшня. А не хочешь разлучаться со своим любимцем — иди на мельницу работать: так и быть, разрешу тебе возить мою муку в город на Бегунке». Услышав такие издевательские слова, Панкрат от ярости взревел. Перегуденко бросился из дома во двор. Панкрат за ним. Когда Семен вбежал во двор, то увидел, что по лицу отца текла кровь, а Перегуденко лежал на земле с закрытыми глазами. Сбежались Перегуденкины домочадцы и отлили хозяина водой, а окровавленный Панкрат вывел своего Бегунка из конюшни и увел домой. Утром приехал урядник. Бегунка он вернул Перегуденко, а Панкрата велел связать и запереть в сарае. «За что? Он же меня первый ударил!» — говорил Панкрат. «Кто кого ударил первый, суд разберет, а покуда посиди-ка в остроге», — сказал урядник и уехал в город за следователем. Я вышел во двор и попросил сотского пустить меня к Панкрату в сарай.
— Шо вы, господин учитель, — замотал тот головой. — Хочете, шоб и мэнэ посадылы?
— Дмитрий Степаныч, — кричал Панкрат через дверь, — сыном моим клянусь, он первый меня ударил!
Урядник вернулся со следователем и врачом судебной экспертизы. Панкрата отправили в город, в острог.
Как только начальство уехало, Перегуденко, до того лежавший в постели и тяжело стонавший, поднялся, отправился в сарай и собственноручно засыпал Бегунку овса в кормушку.
Следствие велось в ускоренном порядке. Уже через неделю «дело о покушении крестьянина Надгаевского Панкрата Гавриловича на жизнь крестьянина Перегуденко Наума Ивановича» было передано в суд и назначено к слушанию на седьмое марта.
Но в самый канун судебного разбирательства произошло еще одно событие, всполошившее на этот раз не только нашу деревню, но и всю волость, весь церковный приход.
Осматривая стройку мельницы, Перегуденко забрался на крышу и оттуда свалился на камни. В бессознательном состоянии его отвезли домой. Придя в себя, он послал а священником. Отец Константин, не заезжавший в Новосергеевку с той поры, как Зойка отказалась войти к нему в дом, немедленно прибыл с дарохранилицей напутствовать больного. Что ему сказал Перегуденко на исповеди перед смертью, в то время никто не знал. Видели только, как поп выскочил на улицу с перекошенным лицом и велел кучеру гнать в город.
В тот вечер мы с Зойкой читали «Эрфуртскую программу». Вдруг — оглушительный стук в дверь. Мы спрятали книжку и с лампой подошли к двери.
— Кто? — спросил я по возможности грозно.
— Открой, Митя, приюти блудного сына! — услышал я знакомый голос отца Константина.
Когда я открыл дверь, то чуть не ахнул от изумления, а у Зойки в руке закачалась лампа: на отце Константине не было ни пальто, ни рясы, ни поповской меховой шапки. Только длинные волосы, разметавшиеся по плечам, изобличали в нем духовную особу, да и то в глазах тех, кто его раньше знал; выглядел он скорее разбойником, обросшим в лесу волосами, чем церковным служителем.
— Что, испугались? — засмеялся он, и его зубы блеснули под шелком усов. — Ну, да я сегодня на всех страх нагоняю.
В комнате он сел на табурет и пытливо заглянул Зойке в глаза:
— Нравлюсь я тебе в таком виде, Матреша?
— Очень! — сказала Зойка. — Атаман разбойников!
— Вот-вот! Так меня и монахи сегодня назвали.
— Да откуда вы, отец Константин? — спросил я.
— Был отец, да весь вышел. Не отец я теперь, а просто Костя, как ты — просто Митя. От самого преосвященного я, вот откуда. Дайте чаю погреться — все расскажу.
Чай был на столе. Выпив кружку, неожиданный гость принялся рассказывать:
— Перегуденко-то ваш того, дал дубу. А перед тем исповедовался мне. Много пакости о себе рассказал покойный, последняя же такая: не Надгаевский первый его ударил, а он огрел Надгаевского шкворнем по черепу. Только такой богатырь, как Панкрат, и мог в живых остаться. «Нету тебе прощения, нету!» — крикнул я злодею. Он дернулся и испустил дух. А я помчался к преосвященному. «Так и так, говорю, владыка, завтра суд, ни за что гибнет человек. Разрешите открыть суду тайну исповеди». Рассказал ему все, как было, а он мне: «Сказанное на исповеди оглашению не подлежит». — «Ваше преосвященство, возразил я, но ведь Надгаевский не виновен, почему ж он должен каторжные муки терпеть?» — «Не виновен так не виновен, — отвечает он мне. — На том свете воздастся коемуждо по делам его». — «А, говорю, на том свете? А на этом пусть гибнут невинные?! Так вот получи, жестокосердный и несправедливый владыка!» Снял с себя наперсный крест и рясу и кинул к ногам архиерея. Он как взвизгнет: «В Соловки, в Соловки сошлю! На вечные времена, богоотступник!» Двое жирных монахов хотели меня за руки схватить, но я дал одному в ухо, другому в зубы — и был таков! Теперь я вольный казак. Пойду в порт грузчиком, а нет — в цирк борцом! Все лучше, чем обманывать народ и покрывать преступления сильных мира сего. Довольна ты мной, Матреша?
— Так довольна, так довольна, что и сказать не могу! — воскликнула Зойка, вся розовая от восхищения.
— А коли довольна, так дай мне свою руку и пойдем по жизни вместе! Это только попам нельзя дважды жениться. Мне можно! Согласна?
Опустив голову, Зойка молчала.
— Что же ты не отвечаешь? — бледнея, спросил он.
— Константин Павлович, — тоже бледнея, сказала наконец Зойка, — все сделаю, чтобы вам лучше жилось на свете. Вы хороший человек, я вас очень, очень уважаю. Но женой вашей я не могу быть. Простите.
— Не можешь? — дрогнувшим голосом сказал он и, как Зойка перед этим, опустил голову.
Несколько минут длилось томительное молчание.
— Ну что ж, значит, не судьба. Прости и ты меня.
Константин Павлович встал и, неуверенно шагая, пошел к двери.
Больше мы его не видели.
А на богатые похороны Перегуденко приехал поп из города.
ОПЯТЬ ОДИН
С началом весеннего сева в деревнях началось брожение. Дело дошло до того, что бацановские крестьяне, которым осточертело голодать, снимая у помещика Сигалова исполу землю, пришли толпой в помещичью экономию и разобрали сельскохозяйственный инвентарь, а строения сожгли.
Сам Сигалов жил в Петербурге. Из столицы местным властям полетели телеграммы с требованием разделаться с бунтовщиками. Ноу местных властей и без того забот был полон рот: на самом большом заводе, металлургическом, вспыхнула забастовка.
Я радовался и гордился: ведь в подготовке всего этого газета «Рабочий и крестьянин» сыграла немаловажную роль, а в газете была частица и моего труда. В ней даже были напечатаны две мои статьи: одна — о педагогическом обществе, которым заправляли кадеты с октябристами, другая — о том, как кулаки эксплуатируют не только бедняков, но и маломощных середняков. Превосходной иллюстрацией для последней статьи мне послужила жуткая история с Панкратом Надгаевским. Поработал я также и над подготовкой к печати многих посланий Акима Акимовича. Да, да, старый учитель исполнил свое обещание: чуть не каждую неделю Зойка доставляла мне конверты, адресованные некоему Ивану Петровичу Гаркушенко в деревню Сарматскую. Со скрупулезными подробностями Аким Акимович описывал жуткую нужду бацановских крестьян, окруженных беспредельными просторами помещичьей земли, но не знающих, куда выпустить курицу. Я даже позволил себе вольность сравнить их с потерпевшими крушение рыбаками: кругом вода, а утолить жажду нечем.
Газету мы выпускали в последнее время часто: я полюбил ее всем сердцем, а Илька, Тарас Иванович, Зойка и Васыль стали для меня самыми родными людьми на свете. Мог ли я думать тогда, что газета останется лишь в моем воспоминании, а с моими друзьями меня опять разлучит судьба!
Вот как все случилось.
Отправляясь в город по делам, я уговорил Прасковью бросить бредни о нечистой силе и переночевать в школе. Для храбрости Прасковья прихватила с собой бутылочку и позвала свою приятельницу, старую бобылку, разделить компанию. Спать они из страха перед домовым не ложились, а все выпивали и закусывали. Перед рассветом Прасковья, войдя во вкус, отправилась в лавочку за второй бутылкой. Кое-как до лавочки она доплелась, но тут силы ее оставили и она растянулась прямо в грязи. Так она лежала у забора и размышляла, удобно ли в столь непристойном виде показаться лавочнику на глаза. Дверь лавочки приоткрылась, и на улицу вышел человек с большой бородой и мешком за плечами. Решив, что, это и есть лавочник, Прасковья затаила дыхание. Человек повернул голову в одну сторону, в другую, но Прасковью, лежавшую в канаве, по-видимому, не заметил и пошел по тропинке, что вела к обрыву. Прасковья поднялась, отряхнулась. Вдруг ей пришла в голову мысль: да лавочник ли это? Чего бы ему лезть ночью в обрыв с мешком за плечами? Уж не оборотень ли морочит ей голову и отводит глаза? Крестясь и шепча молитвы, она подошла к обрыву и заглянула вниз.
