Исай Мильчик - Степкино детство
— Стой полк!
— Марш полк!
Степка сунул два пальца в рот и пронзительно засвистел.
Над его головой свистел Суслик.
Но дверь на балкон снова отворилась, и оттуда — вот тебе раз! — два монашка вышли, безусые, безбородые. Ни на кого не глядя, они расстелили бархатную дорожку поперек балкона и замерли, не поднимая глаз. И сейчас же из губернаторских покоев вышел поп — прямой, гривастый, с грузным крестом на животе. Ступая по бархатной дорожке, подошел к перилам. Монашки стали по бокам.
«Архиерей, архиерей», — зашелестело внизу, и опять стало тихо.
Архиерей размашисто перекрестился и поднял над перилами балкона волосатые руки в широких рукавах лиловой рясы.
— Дети мои, — как из трубы, загудело на Степку, — пошто восстали на власть? Пророки учили: несть власти аще не от бога. Безбожники-зачинщики подстрекают вас на бунт. Смирите душу кротостью.
Под самым балконом кто-то громко рявкнул:
— У попа была соба-а-ака…
Но архиерей словно не слышал. Даже глазом не моргнул.
— …Не огорчайте всемилостивейшего монарха… — трубил он с балкона. — Наказание божие падет на главу непокорных. Ибо сказано в писании: зачем мятутся народы и племена замышляют тщетное…
— Паки и паки, съели попа собаки! — рявкнул тот же голос.
И над всей площадью загремело:
— Паки к паки, съели попа собаки.
В густом гуле пропал голос архиерея. Только волосатый рот его открывался и закрывался, и все поднималась его рука кверху, и все показывала куда-то на золотые маковки соборной колокольни, откуда, верно, должно было упасть наказание на головы бунтовщиков.
— Будя на небо таращиться! — кричали под балконом. — Улетишь!
Архиерей еще раз вскинул глаза к небу и, круто повернувшись, зашагал по бархатной дорожке в темные губернаторские покои.
Монахи, опустив головы в черных скуфейках, пошли за ним.
Тут оно и началось. Какой-то мастеровой, похожий на калмыка, скуластый, черноволосый — он стоял под самым тополем, — вдруг гаркнул поверх всех голов:
— Народы, расступись! Дорогу бревну!
И сейчас же, как просека в лесу, очистилась к губернаторскому дому дорожка, и желтый торец бревна показался на этой дорожке. И, как вчера, облепили бревно руки. Подняли. Раскачали.
— Получай сдачу. Раз, два, три — бери!
И в губернаторские ворота, как вчера в амбары — бах-бах!
Опираясь на плечи людей, над толпой приподнялся конопатчик Кандыба.
— Разрывай мостовую!
Миг один — и в балкон, в балясины, в зеленые ставни застучал серый булыжник.
И сейчас же в ответ булыжнику — цок-цок-цок! — орешками защелкало что-то о ствол тополя. От этих щелчков, как подрезанные, посыпались на землю ветки.
— Смотри, смотри, палят! — закричал сверху Суслик.
— Где, где палят? — Степка закрутил головой вверх, вниз, по сторонам… И вдруг увидел: с колокольни палят. С церкви! Там, под темным колоколом, стоят солдаты плечо к плечу, приткнув к белым рубахам блестящие ружья. Из ружей вылетают ровными рядами, один за другим, молочные клубки и тают в прозрачной синеве.
Тут Степка понял: настоящие пули цокают в дерево. Глянул вниз — и дух занялся. Что это? Как в грозу молния рассекает трещинами тучу, так разбилась, рассыпалась толпа. Людей закружило, завертело и понесло в протоки трех улиц.
Только у самого бревна еще копошились какие-то люди. Они пригибались к земле, хватали камни и швыряли их в губернаторский дом.
«Не убегай! Назад! Назад! Назад!» — слышал Степка их крики.
И вдруг возле бревна что-то затрещало, как трещит горящая лучина. Песок и щебень взметнулись кверху. А люди кругом как-то чудно стали валиться в разные стороны, кто навзничь, кто боком. Один, в малахае, сел вдруг около бревна, голова у него откинулась, малахай свалился на землю, и Степка узнал конопатчика Кандыбу.
«Бежим!» — хотел крикнуть Степка Суслику, но язык не поворачивался, завяз, как суконный, во рту. Ломая ветки, царапая лицо, хватаясь непослушными руками за ствол тополя, Степка плюхнулся на землю.
Словно через воду, доносились до него выстрелы, гиканье, топот ног и вой бегущих людей. Степка хотел бежать за другими, но в глазах у него мелькнул желтый околыш бескозырки. Кто-то гикнул — и огневая полоса ожгла ему плечо и спину. Огромная лошадь, горячо дыша ноздрями, роняя пену с удил, сбила его с ног и отбросила куда-то в сторону. Но Степка вскочил на ноги и помчался во весь дух. Ветер свистел у него в ушах. Суслик бежал сзади. Обоих вместе внесло в одну из улиц, выходивших на губернаторскую площадь.
Схватившись за руки, они побежали вдоль заборов. Из деревянной обшивки домов сыпался песок. На крышах кололась черепица, обдавая их мелким щебнем. Теперь они понимали уже, что это в стены и крыши домов ударяются пули. Они бросились на другую сторону улицы, но там тоже цокали пули, сыпалась черепица и щебень. Толкнулись в калитки — в одну, в другую — калитки на запоре. Окна закрыты ставнями. Все щели в заборах, все подворотни заложены досками.
Степка и Суслик заметались по пустой улице, как два мышонка в мышеловке, — куда ни кинься, везде пули. Ух, как свистят.
Страшно. Сжаться бы в комочек… В щель бы забиться.
Вдруг Суслик рванул свою руку из Степкиной руки и весь скорчился.
— Аааа! — простонал он и схватился за живот.
Степка крепче сжал его руку и поволок за собой.
— Шибче, шибче! Сейчас добежим, — бормотал он. — До перекрестка… А там тихо. Сейчас добежим.
И все сильнее и сильнее тянул Суслика.
А пальцы Суслика холодели, выскальзывали из его рук. И вдруг — выскользнули, и Суслик лягушонком присел на землю. Глаза у него сразу стали чужими, будто вставленными. Щеки посерели, зубы оскалились. И оттого, что Суслик круто остановился, картуз свалился ему под ноги.
— Па-дыми, — выдохнул он и, будто отгоняя смерть, взмахнул обеими руками и ничком упал на землю.
Степка затряс его за плечи — не шевелится. Хотел поднять — голова свисла. И вдруг увидел: по взрытой земле растекается красное пятно. И понял: это Суслика кровь. Убили. Помер Суслик.
В дрожь бросило Степку, в пот ударило. Рубаха сразу прилипла к телу. Степка попятился к забору, прижался к нему спиной и, чтобы не глядеть на красное пятно, зажмурил глаза. И как только Степка закрыл глаза, сейчас же перед ним заклубились молочно-белые дымки, закачался серебряный тополь, замелькали желтые околыши бескозырок.
Так он стоял у забора, не трогаясь с места. Стреляли уже где-то далеко, все реже и реже..
И вдруг:
— Мертвых — в правую! Которые шевелятся — в левую!
Степка открыл глаза. Посреди улицы, медленно надвигаясь на лежащего Суслика, катятся две повозки.
За повозками шагают усатые солдаты с ружьями на скатанных тугими хомутами шинелях.
— Ать-два, ать-два! Голову выше… Ать-два, ать-два! — выкрикивает впереди солдат тонкий, горбоносый офицер.
Вот повозки доехали уже до Суслика. Вот два солдата с красными крестами на рукавах сдернули парусину с повозки. Вот нагнулись к Суслику. Подняли. Бросили в повозку. И как бросили, так и остался сверху Суслик. И весь он виден Степке. Раскинул босые ноги, чужими глазами уставился в небо. И рука свисла… Качается, тоненькая… Увозят Суслика. Навсегда. Навечно..
Повозки скрылись за поворотом. А Степка все стоял, прижавшись к забору, и кричал: «Ма-а-ам!.. Ма-а-ам!» — и все не мог понять, кто это кричит.
Глава XV. Осенью
Пришло-ушло лето. С тутовых деревьев спали красные листья. Ветер шуршал ими по улицам слободки, уносил далеко за майдан. Рано стало смеркаться, поздно рассветать. Дни становились короче, ночи холоднее, звезды ярче. Переменила свой цвет вода в Шайтанке: из желтой стала темно-бурой. Только жизнь в слободке осталась той же. Так же с петухами поднимались слобожане на работу. Затемно возвращались домой. Так же, наработавшись за день, волокли свои шабашки: бондари — древесину, конопатчики — паклю, ватажницы — рыбу. Что же, не век горе отбывать. Пить-есть надо, работать надо — такое уж устройство жизни. А думы, мысли, обиды — в себе таи. И лишь темными предосенними вечерами выходили за ворота бондари, конопатчики, ватажницы и шепотом, с оглядкою выспрашивали один у другого, передавали с уха на ухо, кого военный суд повесил, кого угнал на страшный Сахалин, а кто еще в остроге ждет своей судьбы.
И слободку беда не миновала. Горница Кандыбы стояла заколоченная — убили его на бунту. Не вернулся с бунта и Митюня — пропал без вести. С костылем ходит брыкалихин Фролка — ногу прострелило ему.
Ни дед, ни Васена ни разу не попрекнули Степку бунтом. Где тут — и он на вершок от смерти был! И сам Степка с того времени переменился. Товарищи выманивали его на улицу: «Айда в козны играть», «Айда свайку забивать», «Айда на ильмени за водяным орехом». А он головой качнет: «нет». Если и выйдет на улицу, так только за делом — выплеснуть на дорогу помои или к колодцу — воды набрать. Не по делу Степке сейчас только одна дорожка: к ватажнице Марине, матери Суслика. Много дней прошло после бунта, а плачет она, каждый день плачет. И рада с каждым поговорить, какой настоящий парнишка был ее Суслик и как теперь без него.
