Константин Курбатов - Тимкины крылья
— Какой индюк? — спросил Кит.
— Барханов… Какой!
— Почему индюк? — сказал Эдька. — Раньше ты вроде был в него сильно влюбленный, а с мелкокалиберкой он тебе нос натянул — и сразу разонравился. Да?
— Ты мне тоже вроде раньше нравился, — отрезал я. — Хотя у тебя и мелкокалиберки нет.
— А теперь не нравлюсь?
— Теперь мне кажется, что ты здорово на Барханова смахиваешь.
— Хо-хо! — сказал Эдька. — Хорошо бы мне на него смахивать.
— А ты не переживай, — буркнул Кит. — Ты и правда на него смахиваешь.
Мы лежали у загородки из колючей проволоки, которой обнесен аэродром, и смотрели бой быков. Полосатый козел Назар сердито тряс бородой и самоотверженно бросался на красную тряпку. Похожий на артиста Филиппова длиннолицый стрелок-радист Евстигнеев, который мычал тогда у зубного врача, показывал высший класс матадора. У каптерки сидели вооружейники. Они гикали, улюлюкали и всячески подбадривали козла.
— Смелее, Назарушка! — кричали они. — С тыла ему, дьяволу, заходи! С тыла! На трон его сажай! Да куда же ты тычешь?
Полосатый Назар, как настоящий бык, тыкал рогами в тряпку. Младший сержант Евстигнеев держал ее у бедра и, красиво поджимая живот, вертелся на каблуке. Полосатое тело вздымало красную занавеску и по инерции проносилось еще шагов десять.
— Шайбу! — неслось от каптерки. — В тыл ему выворачивай, в тыл!
Младший сержант работал с презрительно-холодным лицом. Движения его были размеренными и неторопливыми. А хитрый Назар и впрямь норовил завернуть с тыла. Но это ему не удавалось. Красивый поворот на каблуке, и матадор вновь стоял лицом к нацеленным в него рогам.
Вообще-то с настоящим быком делать такие выкрутасы было, наверно, в миллион раз труднее, чем с Назаром. Да еще если бык бешеный. А они все там, в Испании, бешеные, когда увидят красную тряпку.
— В Испании в матадоры, наверно, самые смелые люди идут, — сказал я.
— Конечно, самые смелые, — поддержал меня Кит. — У матадоров очень опасная работа. Каждый день риск. Только, однако, таких специальностей на земле сколько хочешь. И у летчика, так же само, риск, и у водолаза, и у охотника.
Я смотрел на Китку. Щуря свои узкие глаза, он умел с ученым видом рассуждать о самых сложных вещах.
— И твой отец, так же само, рискует, — сказал Кит. — Он дело с торпедами и минами имеет. А минер только один раз в жизни ошибается.
Ну, Кит! Я, конечно, и виду не подал, но на самом деле здорово удивился. Почему это мне самому не приходило такое в голову? Я знал, что наш отец минер, но мне никогда не приходило в голову вот такое. Чем, действительно, старшина минно-торпедной службы хуже летчика? Из самолета хоть выпрыгнуть можно, а мина взорвется — тут никуда не выпрыгнешь. Выходит, мой отец ничуть не трусливее летчика! Просто он не трезвонит об этом на каждом шагу.
А Руслан Барханов трезвонит. Он все для показухи делает. И по тросу он тогда для показухи съехал, и Феню не пустил к жене Серкиза. Он хочет, чтобы его все время замечали. А отец не хочет, чтобы его замечали. И Сеня Колюшкин не хочет. И носастый Котлов не хочет. И пан Дручевский. Никто не хочет. Только один Руслан Барханов хочет. Один на весь полк. Да раньше еще вместе с ним Тарас Коваленко выламывался.
— Кит, — сказал я, — а если бы у тебя сестра была и она бы замуж за Руслана выходила, ты бы что?
Я спрашивал у Кита, а влез Эдька.
— Хо-хо! — воскликнул Эдька. — Я бы сначала с него калым содрал, а потом бы пускай выходил на здоровье.
— Какой калым? — не понял я.
— Ну, часы, например, сверхплоские, с самоподзаводом, секундной стрелкой и будильником.
Эдька хвастливо повертел рукой в воздухе, словно на ней уже красовались сверхплоские часы.
За те штурманские часики, что Эдька тогда потерял в поле, нам от его матери крепенько досталось. Она до сих пор не верит, что он их потерял. Она считает, что мы их куда-то сплавили. И, главное, не один Эдька, а вместе со мной. Как же ее Эдик может один? У него все плохое только от меня.
— Без калыма никак нельзя, — пояснил Эдька.
— Индюк ты, — сказал я. — Самый настоящий индюк с перьями. Недаром ты на Барханова смахиваешь.
— Что-о? — приподнялся на локте Эдька.
— Помылся — закрой душ, — сказал я.
— Ладно, — согласился Эдька. — Учтем.
А Кит, не сводя глаз с Назара, который безуспешно пытался посадить на рога младшего сержанта Евстигнеева, задумчиво произнес:
— Если бы, однако, Руслан Барханов в Испании жил, он бы, так же само, матадором сделался. Их там еще тореро называют. Все видят, какой ты отважный, когда ты тореро.
Во! Прямо как телепатия! Я подумал, а Китка выложил. У нас, наверно, мозги с ним работали на одной волне. Не то что с Эдькой.
— Тореро все видят, а монтажников-высотников никто не видит, — разошелся Кит. — Самые смелые — которых никто не видит. При всех легче быть смелым. А как дяди Жорин отец умирал, никто не видел. И плотогонов на горных реках никто не видит. И охотников.
— Самое главное, охотников, конечно, — съязвил Эдька.
— От монтажников и охотников польза, однако, есть, — сказал Кит. — А от тореро какая польза? В Америке еще, так же само, канат между небоскребами натягивают и по канату акробаты ходят. Какая от тех акробатов польза?
Мне показалось, что Кит даже сам удивился, какой он умный. А Эдька буркнул:
— Может, по-твоему, и от летчиков пользы нету?
— От летчиков польза есть, — заверил Кит. — Летчики, однако, смелые.
— А матадоры, конечно, не смелые. Они трусы, конечно, — хмыкнул Эдька. — И те, которые по канату между небоскребами ходят, они тоже трусы. Хо-хо! Ты бы прошелся взял!
Кит на такой выпад не сразу нашелся, что сказать. Но он все же сказал.
— Нет, — сказал Кит, — они не трусы, но, так же само, и не герои. Герой — это который с пользой для других смелый, а не для самого себя. Вот Горбовский — настоящий герой. И Гром. А за самого себя мы все смелые.
Он с чувством победителя взглянул на Эдьку и на меня. Он словно доказал у доски трудную теорему, которую никто не мог доказать. Никто не мог, а он доказал. И Эдька сразу примолк. Потому что Китка так все разложил по полочкам, как еще никогда не раскладывал.
— Правым рогом цепляй! — кричали у каптерки вооружейники. — В пузо ему цепляй! В пузо!
Назар устал и тяжело водил полосатыми боками. Но атаки его были все такими же стремительными. Он тряс бородой, замирал с расставленными ногами и бросался вперед, норовя попасть младшему сержанту в пузо. Но невозмутимый младший сержант ловко подводил под тугие рога тряпку. Козел проскакивал ее и поворачивал обратно.
Я лежал и смотрел бой быков. У носа шевелились метелочки какой-то травы и крепкие столбики цветков подорожника. Я думал о том, что настоящий герой — это действительно тот, кто совершил свой подвиг на пользу людям. Подвиг — это когда на пользу хотя бы одному человеку. Если же только для себя — это не подвиг. Рубль на руке прожечь — это не подвиг. Дурость это одна. Пижонство. И зуб вырвать — дурость и пижонство.
Вдали, сотрясая остров, тяжело взлетали торпедоносцы. Реактивные двигатели гудели, как горный обвал. С таким ревом несутся, наверно, с горной кручи камни, увлекая за собой в бездну гранитные валуны. Самолет трогался с места, катился, набирал скорость и вот уже, грузно паря над бетонной полосой, устремлялся вдаль, унося на стреловидных крыльях нестерпимый грохот.
Еще я думал о Серкизе. Я теперь все время думал о подполковнике Серкизе. Дерматиновая папка хранилась под камнем на мысе Доброй Надежды. Все остальное было у Серкиза. Но Кит твердит совершенно правильно: «В дом к нему, однако, не полезешь». Ясное дело, не полезешь. А как быть? Ведь отобрать у подполковника чертежи и описание орнитоптера — это не дурость и пижонство. Это для всех. Может, были бы у нас такие крылья, и дядя Жора не лежал бы сейчас под холмиком с красной звездой.
Я сорвал травинку и стал щекотать у Китки в ухе. Кит отмахивался, как от мухи.
— У-лю-лю! — завопили у каптерки. — Даешь дырку!
Я отвлекся от боя быков и прозевал самое интересное. Я увидел лишь, как длиннолицый младший сержант Евстигнеев улепетывал по полю, а разъяренный Назар мчался за ним по пятам. Назар шел хорошим галопом и резво взбрыкивал задними ногами. Евстигнеев оглядывался и пытался уйти от прямого нападения. Он очень походил сейчас на артиста Филиппова.
— Шай-бу! — скандировали у каптерки. — Шай-бу! Шай-бу!
— Падай! — закричал я, вскакивая на ноги. — Падай! На землю падай!
Единственное, что могло спасти Евстигнеева, — это положение лежа. Благородный Назар лежачих не трогал.
Но мой совет утонул, как крик чайки над штормящим океаном. Где уж мне было пробиться сквозь требовательный рык болельщиков у каптерки и грохот самолетов.
