Лидия Чарская - Том 13. Большая Душа
Он так увлекся своими аккордами, маленький горбун, что весь мир отодвинулся от него куда-то далеко-далеко. И все, кроме звуков, кроме этих певучих аккордов, перестало для него существовать.
Прозвучал звонок из прихожей — Веня не расслышал его. Пробежала из кухни открывать дверь Матреша — и ее шагов не услышал мальчик. Кто-то вошел в комнату и остановился у порога. Но Веня не почувствовал присутствия другого человека здесь, в комнате. И только когда Юрий Львович подошел к пианино и, наклонившись к мальчику, спросил его:
— Когда ты научился так играть, Веня?
Веня растерянно ахнул, отнял руки от клавиш, вскочил с табурета и, весь красный и смущенный, пролепетал:
— Простите, извините меня. Это так вырвалось. Я нечаянно. Больше не буду. Никогда не буду больше.
— Нет, будешь, мой мальчик. Непременно будешь, — кладя ему руку на плечо, прервал этот прерывистый лепет Юрий, — и играть будешь, должен учиться играть. Но не один, а со мной. Ну да, со мной, что ты так удивленно на меня смотришь? Я хочу, чтобы ты занимался музыкой, мальчик, брал уроки, ну хотя бы у меня, на первых порах, а потом, Бог даст, и у настоящего учителя, потому что ты обладаешь редким, по-видимому, музыкальным слухом и чуткостью, мой друг, и было бы грешно закапывать в землю то и другое. А теперь скажи мне, что ты играл?
Что мог ответить Юрию Львовичу на этот вопрос Веня? Разве он знал, что играли его пальцы? Ведь эти звуки диктовали его грезы, его детские яркие мечты. Сама душа его как будто нашептывала ему эти звуки.
Он все еще стоял, смущенный и сконфуженный, перед Юрием Львовичем, потирая руки, не зная, что ответить музыканту, в то время как вся душа мальчика радостно всколыхнулась под впечатлением его слов.
Да неужели же это правда? Неужели, и он, Веня, достоин того, чтобы брать уроки у Юрия Львовича? Так у него, у жалкого горбуна, есть музыкальные слух и чутье, как говорит Юрий Львович! Так, значит, не совсем обидела судьба его, бедного Веню?
А Юрий между тем продолжал, глядя на мальчика так, точно впервые увидел его:
— Это удивительно, право; чтобы импровизировать так, как ты сейчас импровизировал, не зная ни одной ноты, не имея понятия о музыкальной технике, надо или обладать настоящею искрой Божией, то есть носить в душе зародыши недюжинного таланта, или… или я ровно ничего не понимаю в вопросах искусства, — волнуясь, заключил свою речь молодой музыкант.
Потом он тут же присел перед пианино и стал, ударяя по клавишам, называть одну за другою ноты Вене.
Затем, достав толстую тетрадь — "Музыкальную школу" — и показав мальчику нотные знаки, ключи, пояснил ему их значение на клавиатуре.
— Я буду заниматься с тобою каждое утро до моего ухода на репетицию в оркестр. Я надеюсь, я уверен, что мои труды увенчаются успехом, и когда-нибудь маленький Вениамин Дубякин сделается знаменитым музыкантом. А? Что ты скажешь на это, малыш?
И опять слова Зарина подняли бурю восторга в душе Вени, и он сияющими глазами смотрел на своего будущего учителя, не имея сил произнести ни слова.
— Как, уже половина второго? Давайте же скорее обедать, Матреша… Наши не придут сегодня, а я совсем позабыл предупредить об этом вас с Веней. Да и немудрено, впрочем. Открытие, сделанное мною сегодня, совсем околдовало меня.
Счастливое до этой минуты лицо маленького горбуна вдруг вытянулось и побледнело. Все радостное оживление вмиг покинуло Веню.
— Как не придут? — испуганно и растерянно проговорил мальчик.
— Увы! Сегодня, действительно, дружок, не придется тебе повидать ни Асю, ни Досю. Я забыл тебе сказать, что нынче у нас отменили репетицию оркестра, и я, воспользовавшись этим, проехал на конке прямо на острова. Хотелось самому привезти домой сестру и Досю. Но бабушка по какой-то причине не отпустила Досю, а Ася, не пожелав оставить подругу в праздник одну, осталась добровольно без отпуска, заодно с нею. Вместо них обеих я привез тебе какой-то пакет довольно внушительных размеров и письмо, по поручению Доси. Получай его, кстати, а пакет захватишь, когда пойдешь домой, я оставил его в передней.
С этими словами Юрий вынул из кармана письмо и передал его Вене. Мальчик взглянул на конверт и сразу же узнал крупные неровные каракульки Доси, увенчанные несколькими кляксами. На вырванном, очевидно, из учебной тетради листе бумаги тем же корявым Досиным почерком стояло:
"Милый Веня. По некоторым причинам я не могу прийти сегодня. И Ася тоже не придет, потому что ей жаль меня одну оставить. Посылаем тебе желуди для кофе, собранные мною и Соней-Наоборот для твоей мамы, и, пожалуйста, не удивляйся, что письмо это написано без ошибок — его Ася поправляла. Почему я не могу прийти сегодня — это секрет, но тебе я скажу его, конечно, в следующее воскресенье. Твоя Дося".
"Мне очень грустно нынче, Веничка, потому что я не увижу тебя".
Веня прочел письмо, и прекрасные, как небо, голубые глаза ребенка затуманились слезами.
"Дося не придет, не придет из-за какого-то «секрета». Досе грустно. Она скучает. Бедная, милая Дося". Мальчик еще и еще раз прочитал разбегающиеся строки, в то время как тяжелое, горькое чувство нарастало в его душе. Он так мечтал провести этот день с милой, доброй Досей.
Видя расстроенное лицо маленького гостя, Юрий Львович поспешил к нему на помощь.
— Полно же кукситься, Веня, — бодро и весело обратился он к горбуну. — Будь же мужчиной. Охота тебе малодушествовать из-за таких пустяков, право! Ну не пришли наши девицы в это воскресенье, придут в следующее. Это ли настоящее горе, из-за которого можно терять мужество и вешать нос на квинту? Ты думаешь, что мне самому приятно отсутствие твоего шаловливого друга, проказницы Доси? Ведь наш дом ожил с тех пор, как у нас поселилась эта Дося. Поживем увидим, а пока пообедаем, чем Бог послал. Пирог, кажется, давно готов у Матреши. А пообедав, давай-ка займемся серьезно музыкой. Чего нам время даром терять! До вечера я свободен и весь в твоем распоряжении. Хочешь?
Еще бы не хотеть. Затуманенные, было, грустью глаза Вени снова засияли. Музыка! Его будут учить музыке. Да неужели же это счастье выпало на его долю? Неужели же он, маленький, жалкий уродец, будет скоро в состоянии извлекать из клавиш инструмента настоящие, стройные звуки, которым он выучится по нотам?
И он таким сияющим, таким благодарным взглядом посмотрел в лицо Юрию Львовичу, что тот не мог не протянуть ему руки с ласковой сочувствующей улыбкой и сказал, крепко пожимая маленькие пальцы горбуна:
— Я приложу все усилия, я сделаю все, что могу, чтобы из тебя вышел истинный музыкант!..
* * *— И вот, девицы, моя тетка приказала двум горничным одевать меня к балу. На меня надели дивное белое шелковое платье с оборками, манж-курт, а мою тонкую талию облегал чудесный розовый пояс. На ногах моих красовались дорогие, шелковые же, розовые чулки и туфли, с золотыми пряжками, осыпанными бриллиантами. А мои вьющиеся крупными локонами кудри были схвачены розовым бантом a la chinoise, и на бант maman приколола бриллиантовую звезду тоже.
Зизи Баранович, по-видимому, сама увлекалась своим собственным рассказом. Ее лицо разгорелось, глаза заблестели. Она сопровождала быстрой жестикуляцией каждое слово. Вокруг нее толпились девочки старшего отделения пансиона Зариной, внимательно слушая каждое ее слово.
Стояло пасмурное дождливое октябрьское ненастье. Оголившиеся деревья качали пустыми ветками. Ветер проносился по парку. Голодные вороны метались в саду с громким протяжным карканьем. Было сыро, холодно. Уже с двух часов дня в пансионе зажгли газовые лампы. Девочки, собравшись после обеда в классной, лишенные прогулки из-за непогоды, при огне почувствовали себя как-то уютнее, веселее. Пользуясь оставшимся до послеобеденных уроков временем, они собрались группой вокруг одной из парт и занялись своим любимым занятием: рассказами про «свое», "домашнее". Обыкновенно рассказывала каждая по очереди и про то, конечно, что более всего интересовало самое рассказчицу.
Особенным мастерством рассказчицы отличалась Зизи Баранович, у которой всегда находилось в запасе неисчерпаемое количество тем. Правда, неискренность рассказов Зизи бросалась в глаза, но девочки слушали рассказчицу, кто — стесняясь уличить Зину, а кто — из нежелания заводить «историю», как называли между собою всякие ссоры пансионерки. Зато Эмилиия Шталь, единственная преклонявшаяся перед несуществующими качествами Зиночки Баранович, восторженно ловила каждое слово Зины, принимая его за чистую монету.
Миля Шталь за четыре с лишним года своего пребывания в пансионе самым искренним образом привязалась к Зизи Баранович. Зизи казалась Миле и умницей, и красавицей, и воплощенным ангелом. И она громко твердила об этом всем и каждому.
Но остальные пансионерки недолюбливали обеих: Милю — за ее старанье «выказаться» перед старшими с самой выгодной для себя стороны. И, кроме того, как-то не верили в бескорыстие ее привязанности к Зине: "Наша Милечка, конечно, не перестанет никогда дружить с Зизи. Ведь Зизи богатенькая и столько всегда гостинцев приносит из отпуска", — говорили между собою девочки.
