Борис Алмазов - Считаю до трех!
— Ха! — развязно сказал Кусков. — А я дороги не знаю.
— Не заблудитесь! Вот прямо, а обратно когда пойдёте, так по шоссе налево!
Катя закрыла лицо руками и побежала по лесной дороге, её сарафан замелькал между берёзами.
«Надо бы извиниться, — подумал Кусков и тут же решил: — А чего я такого сделал? Подумаешь, недотрога! Небось со своим Петькой целуется!»
Но, хотя довод и выглядел вполне убедительным, Лёшке не стало легче, ему хотелось хлестать себя по щекам или раздеться догола и кататься по крапиве.
— Ну и подумаешь! — крикнул он вслед девочке. — Думаешь, прощения побегу просить… И не подумаю…
«Думаю, умаю, ю…» — замирая, ответило эхо.
Кусков повернулся и зашагал между берёзами. Он попытался насвистывать, но губы дрожали, из них ничего, кроме шипения, не исходило…
«Тоже мне нашла себе парня. Пентюха какого-то! Я чемпион города, а он трепач, да и всё! — утешал себя Кусков. — И если она этого не понимает, то ей же хуже!»
Он снова вызвал в воображении замечательную картину, как приедет на машине, теперь уже в посёлок, вместе с Вадимом и научной экспедицией, чтобы обследовать крепость на болоте, как будет сидеть в президиуме, а в сторону Кати с Петькой, что притулятся где-нибудь в самом дальнем уголке зала, и не посмотрит.
«Вот тогда она поймёт!» Но что именно должна понять Катя, Кусков не успел придумать. Он вздрогнул от неожиданности — из-за поворота навстречу ему вырос огромный пятиметровый чёрный крест.
Здесь дорожка круто поворачивала, и казалось — крест пытается схватить путника широко раскинутой перекладиной и не пустить дальше.
— Как бы не так! — сказал Лёшка, обходя крест стороной. — Подумаешь, убежала, да я и сам дорогу найду.
Но вперёд он двинулся медленнее. Шагов через сто он вышел на поляну с аккуратно подстриженной травой. (Кусков ещё подивился, что здесь в лесу кто-то стрижёт траву, как на городском газоне.)
В центре зелёной весёлой полянки стояла труба. Лёшка подошёл поближе и увидел, что это печь. Такая, как была в доме у деда Клавы, такая, как в той деревне на Владимирщине, где родился сам Лёшка. Только те печи были белёные, иногда с голубым изразцовым бордюром, а эта была чёрная, словно обгоревшая. Вокруг неё пламенели искусно посаженные тюльпаны.
«Здесь была деревня Староверовка», — было написано на бронзовой доске, что закрывала под вместо заслонки.
Вторая доска — больше и массивнее, эта была укреплена на боку печи.
«Вечная память павшим за Родину!»
Дальше шли в два столбца фамилии. «Партизаны», — было написано над одной колонкой. «Заживо сожжённые жители деревни».
Кусков перечитал эту строчку несколько раз.
«Заживо сожжённые… заживо сожжённые…» Торопливо пробежал он глазами фамилии… Андрей Пророков, Марфа… Алексей… Касьян… Матвей… Алёна и рядом приписка: 5 лет… Серёжа — 3 года…
Лёшке вдруг стало трудно дышать.
«Пять лет… три года… Кольке пять лет…» Он вспомнил сынишку Ивана Ивановича, вспомнил, как он трусил ручонкой соль в его тарелку…
Никогда Кусков не любил всякие торжественные парады, собрания, смотры… Он терпеть не мог отдавать рапорт, когда дежурил на тренировках. «А, — говорил он, — кому это надо! Показуха!» Но сейчас, не в силах оторвать глаз от страшной доски, Лёшка торопливо стянул с головы свою фирменную джинсовую кепочку, которую подарил ему отец, и замер.
О чём он думал в эту минуту? Трудно сказать. Ни о чём! Но когда он снял шапку, его охватило то чувство, что в хороводе: словно не один он стоял на поляне, а много-много людей стояли с ним рядом — мёртвые и живые…
За спиною Кускова кто-то вздохнул. Он вздрогнул, оглянулся. Между берёзами, сливаясь с их стволами белизною, ходил Орлик. Он повернул к Лёшке голову и долго смотрел на мальчишку, словно силился сказать что-то… Потом тяжело, по-стариковски вздохнул и принялся опять пастись, отгоняя хвостом назойливых мошек.
Глава двадцать первая
Вернисаж
Время шло, а стыд не проходил. Напрасно Лёшка старался не думать о Кате, напрасно он с утра до ночи старался себя занять работой — стыд не проходил, а вроде бы даже и усиливался. Три дня, что прошли после встречи с отчимом и после той истории около Староверовки, Кусков жил, предчувствуя беду.
Директор совхоза отвёл Вадиму и Кускову целую квартиру в незаселённом ещё доме, жили они теперь совсем рядом, а не встречались.
Рано по утрам гудели автобусы, увозившие совхозных рабочих на фермы и на поля, и посёлок замирал. Только от детского сада слышались ребячьи голоса да около магазина на лавочках сидели старики. Одинокие собаки и тихие кошки перебегали пустую улицу, ветер трепал выстиранное бельё на верёвках и хлопал им, как парусами.
Тоненько звенели резцы в мастерской деда Клавдия, ровно жужжал станок. В другой мастерской, напротив, слышны были сочные шлепки и рокотание гончарного круга… По всему посёлку горланило радио, и от этого дома и улицы казались ещё пустынней.
Вадим и Кусков вставали поздно. Лёшка не торопясь ставил на газ чайник, жарил яичницу, пока Вадим скоблил щёки в ванной.
После завтрака они шли в клуб или в мастерскую.
Вадим обматывал большой и указательный пальцы изоляционной чёрной лентой, брал в руки стеклорез, и начиналось чудо. Он проводил по линейке на хрупком стекле невидимую линию, потом легонько постукивал стеклянный лист снизу, и он распадался на ровные части… Лёшке это очень нравилось. Ему вообще нравилось смотреть, как Вадим работает. Уж больно у него всё ловко получалось. Казалось, отрезать кусок стекла или согнуть скобу — это такие пустяки, но сам Кусков сколько ни пробовал — не получалось.
Они закрепляли специальным раствором рисунки, сделанные Вадимом, чтобы графит не осыпался. Аккуратно за углы приклеивали рисунки к большим листам бумаги и зажимали их специальными скобами между стёклами. Работы оказалось больше, чем предполагал Кусков. Но он был этому рад. Что ж тут, в посёлке, от скуки помирать?
С Катей и Петькой, конечно, больше никакой дружбы быть не могло, а одному тут делать было совершенно нечего.
«Не думаю, — размышлял Кусков, — что она Петьке разболтала, но всё же…» И он чувствовал, как от стыда у него начинают пламенеть уши.
— Вы что, поссорились? — спросил его Вадим. — То вроде у вас такая дружба завязывалась…
— Да ну! — буркнул Кусков, непослушными пальцами стараясь зажать в скобы стекло. — Мне с ними скучно.
— Ага! — согласился художник, проводя по стеклу точную линию. — Привыкай, Альберт, к одиночеству… Как говорится, одна голова не бедна… — Вадим вздохнул каким-то своим мыслям и добавил: — А коли бедна — всё одна.
Кусков хотел спросить художника: «А вы что, тоже одиноки?» — но не решился.
Они долго работали молча, пока Вадим вдруг не сказал словно отвечая на Лёшкин вопрос:
— Наше дело — дело одиночек. Настоящий художник всегда одинок. «Юноша бледный, со взором горящим, — стал читать стихи художник. — Ныне тебе я даю три завета: первый завет — не живи настоящим, только грядущее — область поэта. Слушай второй — никому не сочувствуй. Сам же себя полюби беспредельно. — Вадим остановился, опершись подбородком на линейку. — Третий прими: предавайся искусству — только ему, безраздумно, бесцельно…»
Кусков был потрясён.
— Ты не слушай! — пробормотал вдруг Вадим. — Это вредные стихи.
— Как вредные? — удивился мальчишка. — Разве могут быть стихи вредные?
— Могут, — сказал художник, принимаясь опять за работу. — Вот был бы с нами дед Клавдий — он бы все три завета разгромил моментально.
— Как это? — Лёшке стихи показались воплощением мудрости, и вдруг какой-то малограмотный старик сумел бы их опровергнуть?
— Очень просто, — засмеялся Вадим. — Тот, кто не живёт настоящим, ничего о жизни не знает, а стало быть, ничего не может создать. Поэтому ни о каком искусстве, которому следует предаваться бездумно, не может быть и речи…
— А второй? Второй?
— Что второй?
— Завет! «Никому не сочувствуй».
— А! — Вадим по-волчьи повернул к Лёшке голову. — Я в твоём возрасте прочитал и выучил эти стихи… И вот результат. Ты будешь смеяться, но выставка, которую мы готовим, — первая моя персональная выставка. Первая, понял? Вот тебе и «полюби беспредельно».
Вадим долго не брался за работу. Ходил по мастерской, курил.
— Давайте уедем отсюда! — сказал Кусков, которому вдруг стало ужасно жаль Вадима.
— Рано, — сказал тот.
— А что, в городе нельзя устроить выставку?
— Какую выставку? — удивился Вадим. — А, этот мой вернисаж… Да, да, конечно…
— А то что тут перед этими. Разве они что-нибудь поймут? — сказал Кусков. — Ну, дед Клавдий ещё ладно. А остальным «Медведей на просеке» подавай!
