Елена Криштоф - Май, месяц перед экзаменами
Но Ленчик не ответил на мой вопрос. Он шел и глядел себе под ноги. А я мог бы поспорить на что угодно, что у него есть нечто даже еще более важное, чем известие о двух вариантах задачи.
Так оно и оказалось.
— А ты знаешь, что его мать сама тоже была инженером. Училась вместе с Алексеем Михайловичем?
— Знаю. Мне Нинка говорила. Сто лот назад это было.
— Всего двадцать. — Леонид произнес это так, точно сам он уже успел прожить по крайней мере три раза по двадцать.
Мы опять помолчали, потом Леонид сказал:
— Алексей Михайлович любил ее, вот в чем дело. Антонов увел Юлию Александровну, еще когда они были молодые все…
— Как увел? — спросил я, хотя и так прекрасно мог бы догадаться, что значит эта фраза. Рот у меня, кажется, так и остался открытым от удивления.
Ленька ничего не ответил. Только еще ниже нагнул голову.
Теперь у меня в мыслях все так спуталось, не то так прояснилось, что самое невозможное предположение вдруг оказалось возможным, и я сказал.
— А знаешь? — сказал я Леньке. — Ведь она его любит. На этот раз я думал не о Юлии Александровне.
— Нет, это он любит ее, — ответил Ленька, и мы оба, не называя имен, отлично понимали, о ком идет речь.
Нам не стало смешно от мысли, что такой старый человек, как Алексей Михайлович, способен, вроде нас с Ленькой, кого-то любить. И этот кто-то тоже не молодая женщина, наша Аннушка.
Например, мне стало даже грустно немного.
Я представил, как он там сидит один, осторожно переставляет шкатулку со старыми, вроде бы отжившими патронами, вспоминает времена, когда в первый раз взял их в руки, а рядом стоял друг, и оба были совсем молодые.
А может быть, это я все придумывал под свое настроение, будто Алексей Михайлович занят воспоминаниями? А на самом деле он думал о завтрашнем дне, о предстоящем разговоре с инженером Антоновым или о своих заводских делах.
Просто мне они не давали покоя, эти патроны, которые уж точно прахом рассыпаются в руках, только нажми посильнее, а все-таки идут за человеком всю жизнь! И напоминают ему, что не всегда бывают легкие победы и быстро достающиеся радости. И что настоящее горе начинается на земле тогда, когда кто-то первый не остановит пули.
Глава тринадцатая. В ней снова берет слово Анна Николаевна и сообщает читателю о двух совершенно неожиданных визитах
Не знаю, я не могла бы объяснить точно, откуда у меня такое ощущение, но все последнее время мне казалось, будто у моих дверей осторожно скребется какая-то тоска, какая-то беда. Во всяком случае, недоброе предчувствие.
Может быть, я просто жалела Нину, Ленчика да и Виктора, в конце концов запутавшегося в этой истории с контрольной, с Милочкой, со своим отцом Антоновым-старшим?
Или, может быть, дело заключалось в том, что несправедливость довольно ощутимо расхаживала по нашему Первомайску то в образе золотоволосой девочки из моего класса, то в обличии уверенного в себе, веселого, размашистого, незаменимого специалиста Антонова-старшего.
Нет, наверное, важнее всего все-таки была моя ссора с Алексеем Михайловичем. После того вечера, когда я пыталась поговорить с ним насчет квартиры Сашеньки Селиной, мы только здоровались. Алексей Михайлович не прятал от меня глаз, но глядел как-то просительно, словно острая, но давняя боль точила ему уголок сердца и он хотел, чтоб я эту боль поняла. Для меня же имя ей было одно: желание покоя.
Алексей Михайлович ходил в магазин теперь не чаще, чем раньше, но мне казалось: бутылка с кефиром, зеленый хвостик петрушки и банка томатного сока и есть то главное, ради чего он живет. Может быть, если бы он покупал не кефир, а мясо, не томатный сок, а пиво, я злилась бы меньше.
И хотя до пенсии Алексею Михайловичу было еще добрых десять лет, мне казалось — он уже ушел на пенсию. Во всяком случае, по моему ведомству.
Он уже не был ни тверже, ни справедливее, ни мудрее меня. Он был просто старик из соседней квартиры. И никакие конники, никакая рыжая степь не вспоминались больше, не приходили мне на ум в связи с этим стариком. Не представляла я также сырого, туманного, хлюпающего леса, по которому идут люди в жестких, промерзших плащ-палатках, до крови рассекающих кожу своими жестяными складками. И в лагере рядом с тем последним плачущим ребенком на грязной, скользкой соломе я видела только Ивана Петровича Шагалова, больше никого.
Я понимала: так несправедливо. Но ничего не могла с собой поделать. Я как-то окаменела по отношению к Алексею Михайловичу. Мне стало тупо, скучно и ненужно.
Впрочем, я прекрасно понимала: это не навечно. Я сделаю еще одну попытку постучаться. Понимала я и то, что начинать стучаться надо. Надо немедленно, и, уж во всяком случае, до того, как Антонов-старший получит квартиру.
Но я боялась еще раз наскочить на фразу вроде той: «В этом деле я вам не помощник» — и увидеть пустые глаза. Да и кроме того… но я старалась не ковырять глубину своих отношений к Алексею Михайловичу. Я просто отмахивалась от этой глубины.
И вот однажды, когда я кружила по комнате, взвешивая всякие «за» и «против» моего предстоящего визита, в дверь постучали. Мне надо было перевести дыхание, прежде чем более или менее спокойно сказать: «Войдите!» На пороге действительно стоял Алексей Михайлович.
«Почему же он казался мне совсем седым? Еще довольно хорошо видно, каким он был в молодости», — подумала я. Но эта мысль тотчас отлетела, сменившись удивлением.
— Вы можете отправить меня назад, — сказал Алексей Михайлович, пригибая плечи, будто дверь моей комнаты была ниже его роста, — вы можете отправить меня назад, я даже не очень обижусь. Но я пришел…
Я не стала дослушивать, зачем он пришел. Я придвинула ему стул так, что тот вылетел чуть не на середину комнаты. Я почти крикнула:
— Я хочу, чтоб вы очень обиделись. И чтоб…
Тут уж он перебил меня. Усаживаясь и улыбаясь моей нетерпеливости, Алексей Михайлович сказал:
— Я пришел поделиться с вами некоторыми соображениями…
Несколько секунд он помолчал, нагнув свою крупную, коротко стриженную голову. «Некоторые соображения», надо думать, были не из тех, которые легко идут с языка. Потом он кивнул сам себе и спросил:
— Вы знаете, что я знаком с Антоновым около двадцати лет?
Нет, этого я не знала.
— И что Юлия Александровна была моей невестой?
— Я слышала: она училась вместе с вами… — пробормотала я.
— Училась и любила меня, как сама утверждала. А потом со мной случились неприятности по работе. О такой исторической подробности вы, впрочем, знаете.
— Скажите, вам их подстроил Антонов-старший?
Кажется, в моем голосе звучало скорее утверждение, чем вопрос.
Но Алексей Михайлович, усмехнувшись, отрицательно повел своей тяжелой головой.
— Антонов был тут абсолютно ни при чем. Неприятности мои возникли сами по себе, а он только убедил Юлию Александровну, что я ей не пара… Недоучившийся техник — и такая девушка! Но он ее тоже любил, будем справедливы…
Алексей Михайлович ничего не добавил больше, но сквозь произнесенные слова мне явно послышались другие: «Ее нельзя было не любить. Знали бы вы, какая она была…» Ах, какая она была, я очень даже свободно могла догадаться: не по той все еще красивой, только отяжелевшей женщине, что жила у нас в поселке. Я догадывалась по выражению лица Алексея Михайловича.
— Зачем же вы отошли от нее? — почти крикнула я, глядя в это лицо.
— Не так сразу! — Алексей Михайлович засмеялся, и я не поняла, к чему относились эти слова: к моим торопливым выводам, возможно…
— Не так уж сразу, — повторил Алексей Михайлович. — Не так сразу, как вы думаете. Я провел с нею достаточное количество воспитательных моментов. Только она была взрослой женщиной.
— А он — победителем?
— Он действительно вернулся с войны.
— Я не о том.
— Не знаю. Он поспешил увезти Юльку.
Алексей Михайлович сидел, все так же откинувшись на спинку стула, изредка кивая сам себе, словно утверждая: и это можно или нужно сказать, и это…
— Я заметил, вы думали обо мне сначала лучше, чем следует. Потом хуже, чем я заслужил.
Мне нечего было возразить. Наверное, так получилось и на самом деле.
— На ваш взгляд, я тогда отклонился от драки за Селиных безо всяких на то причин.
— Вы деликатный, — перебила я, — вы деликатный и не очень…
Я вовремя проглотила чуть не сорвавшиеся слова, но Алексей Михайлович договорил еще хуже:
— …и не очень смелый человек? — В голосе его не было обиды.
— Нет, я хотела сказать: и не очень напористый…
— Бывают счастливые люди, вроде вашей Нины или вроде Ивана. Ивана Петровича Шагалова. Когда они умирают, им в могилу, как древним, надо класть оружие. И не только истлевшие в прах патроны. Все равно и на том свете они будут сражаться.
