Софья Могилевская - Дом в Цибикнуре
За окном хлещет холодный осенний дождь, ветер громко стучит и бьётся в стекло, а в печке жарко трещат дрова, и вместе с огненными языками пламени куда-то ввысь, куда-то в таинственную темноту трубы взлетают блестящие, лёгкие золотые искры.
Пять печей выходили в коридор. Все пять топились из коридора. И возле каждой, освещённые розовым отблеском огня, пристраивались по вечерам ребята.
Здесь можно было и пошуметь, и поболтать, и посмеяться, и набегаться вволю, и поговорить о разных важных и интересных вещах.
Здесь висела огромная географическая карта Советского Союза, на которой ребята флажками отмечали линию фронта. Здесь висели стенная газета и номера «Пионерской правды». На специальной доске были прибиты списки дежурных по разным ежедневным работам. Одним словом, в длинные и тёмные осенние вечера коридор, освещённый неяркой керосиновой лампой и пламенем горящих дров, был самым любимым местом ребят.
В этот вечер дрова в печи полыхали особенно жарко. Дежурила Мила. Была её очередь топить все пять печей. А уж она по этой части была великой мастерицей. Она как-то по-особенному, клеткой, вроде колодезного сруба, укладывала в печи дрова и разжигала их сухой берёзовой корой. Дрова у неё разгорались необычайно быстро, и вся печь начинала гудеть от весёлого, горячего пламени. Высокие рыжие языки со всех сторон принимались лизать поленья, и прямо на глазах эти поленья превращались в чистое, сверкающее золото.
В этот вечер возле одной из печей собралась особенно большая компания. Сегодня старшие девочки решили во что бы то ни стало закончить вышивку кисетов для посылки на фронт. А старшие мальчики решили их подогнать и поэтому перетащили свою скамейку и табуретки к их печке и пристроились рядышком.
— Если вы нынче не кончите, — сказал Женя Воробьёв, — и если мы завтра не отправим, посылка ни за что не поспеет к октябрьским праздникам.
— Хоть до полуночи будем сидеть, а кончим! — сказала Мила, втыкая иглу в пунцовый сатин, на котором вышивала золотую звезду. — Правда, Нюра?
— А то как же?! — сказала беленькая Нюрочка. — Неужели нет? Обязательно кончим. И завтра отправите.
Нужно прямо сказать, беленькая Нюрочка эти дни была в большом почёте. Это она, а не кто-нибудь другой, выучила девочек стебельчатому шву, которым вышивались надписи: «Дорогому бойцу — защитнику нашей Родины!», и разным другим вышивкам, украшавшим кисеты звёздами, цветами и всякими причудливыми узорами. К Нюрочке то и дело обращались то за помощью, то за советом, то просто так с вопросом, и Нюрочка была полна необыкновенной гордости.
— «Обязательно», «обязательно»!.. — передразнил толстый Генка. — Это «обязательно» мы слышим третий день, а посылка никак не двигается с места… И главное — одни кисеты вам нужно вышить, а вы так возитесь! Копухи! Брали бы с нас пример! Мы и мундштуки сделали, и сколько писем написали, и ящик для посылки сколотили, и табачок у Ольги Ивановны достали, и…
— Ой! — вскричала Анюта. — Ой, какие хвастуны эти мальчишки! Нет, вы только послушайте, какие они похвальбушки! Попробовали бы хоть один единственный кисетик вышить! Целый век бы провозились…
И Наташа была тут. Она сидела близко к печке, крепко поставив локти на колени и устремив немигающий взгляд на розовое пламя. Она-то давно закончила свои кисеты.
Как всё, за что она бралась, и за кисеты она взялась с жаром и увлечением. Ей не терпелось поглядеть, какая у неё получится вышивка, и она сидела не отрываясь всё свободное время и закончила раньше всех. «Как хвост жар птицы! — сказала Катя, любуясь Наташиной вышивкой. — Почему у тебя получилось так ярко? Нитки у всех одинаковые, а у тебя получилась самая яркая вышивка…»
А теперь Наташа сидела без работы и еле слушала, о чём шёл разговор. Так, краем уха ловила отдельные слова. Она, как обычно последнее время, думала о маме. Неужели, неужели мама так и не пришлёт ей ни одного письма? Ни одного? А может быть, завтра, или послезавтра, или через три дня случится чудо? Вдруг Алёша, как в былое время, распахнув дверь, на весь коридор крикнет громким голосом: «Где тут Наташа Иванова?» и вытащит ей откуда-нибудь отдельно положенное письмецо в голубом конверте?
Да, вначале Наташа совсем не вслушивалась в разговор ребят. Так, еле-еле. Краешком уха. А потом вдруг она забыла о своём, перестала, смотреть на огненное пламя в печке, а стала смотреть на Катю и слушать Катин голос.
— Больше всего на свете люблю Пушкина, — говорила Катя. — Когда в прошлом году фашисты подошли к Москве, на сердце было так страшно, так нехорошо! Тогда я всё время про себя повторяла пушкинские стихи:
Как часто в горестной разлуке,В моей блуждающей судьбе,Москва, я думал о тебе!Москва… как много в этом звукеДля сердца русского слилось!Как много в нём отозвалось!
Нет, это стихотворение Наташа не знала. Она знала многие другие пушкинские стихи, а это слыхала первый раз…
«…Как часто в горестной разлуке…» Так ведь можно сказать и о её Ленинграде… Как часто и много думает она о своём городе! Всё время думает. Всё время представляет его улицы, его дома, его дворцы, мосты и такую широкую и красивую Неву…
И Мила, вся насторожённая, слушала стихи.
И Аркаша не спускал с Кати глаз, сидел, весь выпрямившись, и одними губами, беззвучно, повторял за Катей строку за строкой. Наверное, он помнил эти стихи наизусть…
А Катя ни на кого не смотрела и всё говорила стихи.
Лицо у неё разгорелось — то ли от жара полыхающего пламени, то ли от стихов, то ли от радости, которая была у неё на сердце.
Сегодня наконец она решилась войти в кабинет Клавдии Михайловны и поговорить с ней.
Ещё раньше, давно, ей говорила Анюта, что в городе, в Йошкар-Ола, есть какое-то бюро, куда подают бумаги тех детей, у которых за время войны и эвакуации потерялись родные. «Ты попроси Клавдию Михайловну, — учила Анюта Катю, — чтобы она подала о тебе разные сведения — кто ты, откуда да кем работала твоя мама… ну, и твою фотокарточку и всякое такое… Ты её только попроси, уж всё, что нужно, она сама знает. И, может, вы с мамой найдёте друг дружку. Ведь мы с папой разыскались… Это Клавдия Михайловна постаралась…»
И вот сегодня наконец Катя решилась.
«Дружочек мой! — сказала Клавдия Михайловна, когда Катя, волнуясь и не очень понятно, стала просить относительно тех бумаг, которые нужно подать в то место, о котором говорила Анюта. — Дружочек мой, мы уже давно всё это сделали. Почти сразу, как только ты сюда приехала. Мы подали о тебе все сведения. А теперь нужно набраться терпения и ждать».
Наверное, Катино лицо горело таким румянцем и от этого хорошего разговора с Клавдией Михайловной, и от жара, который шёл из печки, и от стихов, которые она читала с таким волнением.
— Ещё! — сказала Мила, когда Катя умолкла.
И Катя начала:
Подруга дней моих суровых,Голубка дряхлая моя…
Вдруг Наташа почувствовала, как у неё по щеке покатилась слеза. И ещё одна. И ещё.
Она вспомнила свою бабушку, которая сейчас в холодном, тёмном Ленинграде, со всех сторон окружённом фашистами. Её старые, сморщенные руки, такие нежные и ласковые… Она подумала о своём папе, от которого так и не пришло никаких вестей. И о маме… О своей маме, от которой тоже перестали приходить письма.
Она хотела встать со скамейки, уйти, чтобы никто не видел, как она плачет. Но ребята сидели так тесно, что она не могла подняться. Она только заслонилась от них одной рукой и снова стала смотреть на огненное пламя в печке. А слёзы у неё сбегали вдоль щёк, по подбородку и капали на колени, на руку, которая лежала на коленях.
И вдруг Катя замолчала.
— Ну, Катя, — с нетерпением проговорила Анюта, — дальше читай!..
Но, посмотрев на Катю, она перехватила Катин взгляд, немного растерянный, испуганный, устремлённый на Наташу. Прикусив губу, Анюта тихо встала со скамейки. И Аркаша тоже поднялся и тоже отошёл от печки. Поднялась и ушла Клава. И Мила. И Генка. И Кузя…
Остались только вдвоём Наташа и Катя.
А дрова в печке почти догорели. Осталась только небольшая горка потемневшего угля. Расцветет на этой горке лиловато-жёлтый огненный цветок и снова спрячется под седым слоем пепла.
— Что ж ты? — дрожащим голосом проговорила Наташа и отняла от глаз руку. — Что ж ты замолчала, Катюша?
Мой первый друг, мой друг бесценный!И я судьбу благословил,Когда мой двор уединенный.Печальным снегом занесенный,Твой колокольчик огласил…
шепотом начала Катя, но голос у неё дрогнул, и она перестала говорить.
