Анна Бодрова - Аринкино утро
— Лизавета, не лютуй! Девка правильно поступила!
— Я вам сейчас всем покажу, как надо правильно поступать! Вы меня узнаете, — с возросшим озлоблением бушевала Елизавета Петровна.
Лида, зная свою мать, чуя недоброе, резко выпрямилась и встала к ней боком. Вид у неё был решительный и независимый.
— Ну что, бить будешь? Да? Ты это можешь. У нас у всех головы трещат от твоих оплеух. Но если меня тронешь, я сейчас же уйду! И ты меня никогда не увидишь! — с суровой твёрдостью сказала она.
От таких слов, ещё не слыханных до сих пор в этом доме, у Елизаветы Петровны опустились руки. С грохотом выпала прялка, и мать, сражённая, опустилась на стул.
— Боже мой, боже мой, — жалобно запричитала она, — что я слышу? И от кого слышу? От своей дочери. Господи, помоги мне... — Усталым, остекленевшим взглядом осмотрелась вокруг, наткнулась на мужа и всю свою клокочущую ярость обрушила на него: — А ты что сидишь как сыч и молчишь? Это всё твоё воспитание! Всё газетки почитываешь, комсомольцами восторгаешься! Вот теперь у тебя своя комсомолка в доме, полюбуйся на неё, как она с матертью-то разговаривает! Слыхал? Подожди, ещё не то будет. Это её там науськали так с матерью говорить. Но я не позволю! Не позволю, — с новым запалом закричала Елизавета Петровна. — Я ещё хозяйка в своём доме, я хозяйка! Это мой дом!
— Это и их дом, не забудь, мать, — вскользь заметил Симон.
— Но хозяйка в этом доме — я! И мне не нужны комсомольские головорезы. Надо жить тихо, смирно, как все люди добрые живут. Теперь вот платок красный надень, ремнём мужицким подпояшься, волосы остриги и ходи как пугало огородное. В твои годы я матерью была! А тебя, дуру, и замуж-то никто не возьмёт такую. А тебе уж за двадцать перевалило, пора и о своей семье подумать.
— А я вот не хочу замуж, — дерзко ответила Лида. — Может быть, я... я... — Тут Лида замялась, стушевалась и даже как будто застеснялась чего-то немного, но скоро овладела собою и, вскинув гордо голову, взволнованно договорила: — Я, может быть, учиться хочу. И наверное, поеду учиться.
Эти последние Лидины слова подействовали на Елизавету Петровну, как ушат воды на бушующее пламя, когда огонь сипит, медленно оседает и только маленькие язычки его кое-где ещё слабо вздрагивают.
Живя много лет у господ и видя их детей-студентов, Елизавета Петровна вспомнила, с каким уважением и даже раболепством она к ним относилась. Убирая в их комнатах, стирая пыль со столов, она видела много книг. С каким священным благоговением она брала в руки эти книги! Но что в них было написано, она никак не могла разобрать и понять: непонятные цифры, буквы, линии кривые, прямые. «Господи, — думала тогда она, — какой же надо иметь ум, чтобы всю эту премудрость постичь», — и её сердце наполнялось ещё большим почтением. Эти книги приводили её в молитвенное состояние и были для неё недосягаемы, как звёзды.
И вдруг Лидка?! Её дочь, крестьянская девка, хочет учиться. Господи, твоя воля, да разве это возможно?
— Ну, что скажешь? — ехидно сощурив свои добродушные глаза, спросил Симон, до сих пор молчавший и откровенно восторгавшийся своей дочерью. — И чего на девку набросилась?
— Опозорила она меня, — не сдавалась Елизавета Петровна. — К колодцу и то будет стыдно выйти.
— Тьфу, дура-баба. Ну чем же она тебя опозорила? Живёшь как слепой котёнок и ничегошеньки-то не видишь вокруг. Жизнь-то ведь другая, новая жизнь наступила, и уже десять лет, как новая, а ты живёшь всё по старинке. А ведь грамотная, книжки читаешь. Да только что толку в том, что ты читаешь? Чепуху читаешь, про королей да царей читаешь, про разных господ. Неужели они тебе не надоели, столько лет ты им хвосты подтирала. Точно. Читала бы лучше газеты, по крайней мере знала бы, что на свете творится. Точно. Куриная твоя голова. А ты, Лида, молодец! Стругай жизнь по-своему, но смотри, чтоб голова знала, что руки делают. Учиться захотела — дважды молодец, учись, пробивай себе дорогу, надо будет, поможем. Точно. А ты, Варвара, не записалась в комсомол? Небось мамки испугалась?
Варя встрепенулась, растерянно замахала руками.
— Что ты, тятя, что ты, — залепетала она.
— Я и говорю, что испугалась. Ну и дура. Точно. Напрасно отстаёшь!
Елизавета Петровна тяжело подняла голову, с укором посмотрела на мужа.
— Ты хоть её-то оставь, ирод, чтоб тя разорвало! — Поникшая, но непобеждённая, она ушла на кухню. В её душе было смятение и досада. Она почувствовала, что с сегодняшнего дня что-то выскользнуло из её рук и она больше не властна над своими детьми. Что для них теперь есть что-то более сильное и умное, чем она, и они, как подсолнухи, поворачивают свои головы к солнцу. Так Лида первая повернулась к новой жизни. И не найти такой силы, чтобы повернуть её вспять.
ДЕЛА КОМСОМОЛЬСКИЕ. РАДИО. ПЕРВЫЙ СПЕКТАКЛЬ
На другой день вся деревня знала, что Лида Бойцова, Костя Громов, по прозвищу Гром, со своей сестрой Марусей, Яша Жилин и Васька Рыжов стали комсомольцами. Вот новость так новость! У ворот шушукались, у колодцев судачили:
— Отмочили ребятки, хуже некуда...
— Да я бы со своего шкуру живьём содрала бы, — размахивала руками тётя Клава.
Откуда-то появился Архип Спиридонович. Остановился, прислушался. Потом ощерил беззубый рот, потряс костлявыми пальцами.
— Теперича, люди добрые, ждите беду... Кажинный день её ждите! Вот попомните мои слова... — и пошёл. Развевались клочья на его замызганном рваном полушубке.
— Да, правду говорит дед. Теперь будут свой нос совать куда надо и не надо.
И все стали чего-то ждать, пожалуй, больше плохого. К этому событию все отнеслись по-разному: кто с интересом, кто с откровенной насмешкой, а кто и враждебно.
Но комсомольская пятёрка без шума и похвальбы стала оживлять деревенскую жизнь. Словно в опустевший запущенный дом пришла наконец хозяйка и стала наводить порядок и чистоту. Далеко за полночь горел в избе-читальне неяркий огонёк. Там они решали свои дела.
И вот вскоре появилась стенная газета с ярким названием «КОМСОМОЛЕЦ». Над этим «первенцем» долго работали. Дело новое, незнакомое. С большим трудом, но одолели. Лида печатными буквами писала все заметки, а Маруся рисовала: через прозрачную бумагу переводила нужные картинки из журнала «Крокодил», а потом немного от руки подкрашивала, подрисовывала, и получалось совсем неплохо. Все хвалили и за рисунки и за находчивость. Вася Рыжик подписывал в рифму. Он много прочитал стихов Есенина и Маяковского и теперь пробовал сам стихи писать. Он и был за главного редактора. Вася читал все газеты и был в курсе всех событий.
Секретарём ячейки был избран Костя Громов. Он знал ещё больше Васи, правда, стихи не писал.
В тот вечер, когда была вывешена газета, мужики не сидели за столами, а сгрудились у газеты, оживлённо разговаривали и от души хохотали. Забавную картинку они увидели там.
Жил в деревне скандальный мужик Федя, по кличке Бой. Дрался он безбожно со всеми. А жену и ребёнка так избивал, что те среди ночи носились по деревне, ища приюта в чужом доме. Его мужики ругали, угрожали, бабы совестили, но ничего не помогало. И вот комсомольцы решили его пропесочить в газете. Он красовался во всём своём неприглядном виде: в проёме двери стоял враскорячку, похожий на жабу, изо рта у него фонтаном вылетали ругательства. Жена его, Аксинья, раненой птахой вылетела из трубы, а маленький сынишка прятался в большом чугуне. Кошка, мыши, тараканы — все летели, бежали, вытаращив глаза, кто куда. А внизу подпись: «Смотрите на меня, я Федя Бой, человек звериной породы, кто хочет сразиться со мной, выходите — я всех изуродую».
И удивительное дело, этот непробиваемый человек, на которого ни угрозы милицией, ни уговоры не действовали, жену и детей пальцем с тех пор не трогал.
Газета писала о жизни деревни, о её людях, плохих и хороших. Оказывается, никто не хотел прослыть дурным, поистине «хорошая славушка под лавочкой лежит, а плохая далеко бежит». Каждые две недели газета менялась, и люди с опаской и тревогой подходили к ней, увидев в ней своё неказистое изображение, отходили призадумавшись. Даже бабы, редко заходившие в избу-читальню, стали забегать на минуточку, чтоб посмотреть, про кого там «пропечатано», и, вволю насмеявшись, уходили, звонко щебеча. Их острые языки получали пищу на долгое время. Человеку, попавшему в газету, просто не было житья, ну хоть ложись и помирай.
Прошло какое-то время, и в деревню пришло необыкновенное чудо! Первое, что люди заметили, — неизвестно для какой цели на крыше избы-читальни водрузили необыкновенной длины шест, закрепили его со всех сторон проволокой, чтоб не упал. Молоденький парнишка, приехавший из города, два дня уминал снег и помалкивал, бегал вокруг читальни. Никто ничего не мог понять, решили, что это делают новый громоотвод.
