Елена Матвеева - Ведьмины круги (сборник)
– На антресолях что-то лежит. Какие-то картины и рулоны. И всяких рам полно, – вспомнила Ди.
– Так что же ты молчала? Давай разберем. Но если мы найдем что-нибудь ценное, я не дам тебе продавать.
Ди согласилась на днях разобрать антресоли, ненадолго примолкла, а потом задумчиво спросила:
– Знаешь, кто самые счастливые люди в мире?
– Кто?
– Дервиши.
– Это почему же?
– Потому что, отрешившись от всего, идут себе по дороге куда глаза глядят. Где на ночлег остановятся – там и дом. Вся их собственность – старый халат. Отринули они собственность, а потому стали свободны и счастливы.
– Ты что, собираешься отринуть собственность?
– Собственность бывает разная. Можно владеть не только машиной, дачей, пылесосом, но и человеком. Считать близкого человека своей собственностью.
– Это заблуждение.
– Но избавиться от него очень трудно.
– Не задумывался над этим, – сказал я, считая, что это камешек в огород моей матери. Но я ошибся.
– Ну а я думала. Знаешь, как я горевала по Стасику? Я так по нему скучала! А теперь – нет. Не скучаю. Я даже не заметила, как произошло это освобождение. И это не значит, что я меньше его люблю, просто я свободна, не связана страхом потерять свою собственность, ничем не связана.
– Не верится мне в твою теорию. Что-то здесь не так.
– Но я действительно заметила, что перестала по нему скучать, – сказала Ди и заплакала.
Я обнял ее и спросил:
– Но ко мне ведь ты не относишься как к своей собственности?
– Нет. Мы с тобой товарищи, правда? Мы с тобой два дервиша, – сказала она, хлюпая носом и улыбаясь. – Два начинающих дервиша.
Дервишем я не был, даже начинающим. Лежа в постели, я напрасно старался вникнуть в путеводитель. Меня мучило, можно ли назвать мое отношение к Катьке любовью? Сопровождается ли любовь страхом потери любимого? Не этот ли ерах – ревность? Может, ревность то же собственничество?
Через час, выйдя в уборную, я увидел в комнате Ди свет, постучал и заглянул. Она еще не ложилась, сидела за столом и раскладывала пасьянс.
– Очень успокаивает нервы, – объяснила тетка. – И вообще не спится. А знаешь, о чем я тут подумала? У Кати лицо флорентийской мадонны.
– Какой мадонны?
– Что значит – какой?
– Покажи в своих книжках по Италии.
– Не будь занудой! – рассердилась тетка. – Я сказала вообще, а не в частности.
Глава 18
ДВОРЦЫ, КАРТИНЫ И ВЕНЕРА БЕЗ ПАЛЬЦЕВ
Эрмитаж необъятен. Информацию не уложить в голове, впечатления не уместить: наступает такой момент, когда они просто не входят в тебя. Мы провели там целый день, от открытия до закрытия, и «объелись» роскошными залами, картинами, гобеленами и другими предметами искусства.
Поначалу подробно исследовали каждый зал. Катя была здесь впервые, и хотя я убеждал ее, что для подробного осмотра не хватит месяца, она тыкалась носом в каждую витрину и в каждую картину. Я считал: нельзя объять необъятное, приходя в большой музей, надо расслабляться и гулять, получая удовольствие и общее впечатление. Так у нас в конце концов и получилось. Правда, я специально отвел Катьку посмотреть мумию египетского жреца, а на Леонардо да Винчи и Рембрандта мы вышли лишь с помощью смотрительниц: сам я бы не нашел. Но Катька больше всего хотела увидеть импрессионистов. Я даже заподозрил, что она готовится к встрече с юным гением, Борисом, чтоб сказануть чего невзначай о французских художниках, – пусть не думает, что мы, провинциалы, лыком шиты. Я ведь тоже накануне похода в Эрмитаж просмотрел книжку про импрессионистов, чтоб перед Катькой не опозориться.
О Ренуаре Катька сказала: «Фи!» А на мой взгляд, очень приятные у него дамы, легкие и пышные, как пух, мягкие, как пастила, и сладкие, словно карамель. А у Гогена желтые, плоские, будто из картона вырезанные, мужеподобные тетки. Непроницаемые, как индейские вожди. Одна держала увесистый плод величиной с боксерскую перчатку и телосложением напоминала полутяжа. С виду-то она казалась по-коровьему кроткой, но в глазах было затаенное коварство. Я бы не посоветовал шутить с такой. Разозлить ее – мало не покажется. Удар правой в голову – и нокаут!
– Разве захочется обнять подобную женщину? – спросил я у Катьки.
– Гоген болел венерической болезнью, – невпопад ответила она.
– Я думаю, это брехня, сплетни.
– Никакие не сплетни, я по телевизору слышала. Но главное – другое. Я, к примеру, ничего о Гогене не знаю, картин его раньше не видела, зато мне известно, что у него было венерическое заболевание. Это очень грустно.
– У тебя с голодухи приступ самокритики.
– А Ван Гог был сумасшедшим и покончил жизнь самоубийством. Также он был трудоголик, нищий и очень несчастный человек.
– Это тоже по телевизору говорили?
– Нет, я читаю его письма, в мастерской нашла.
Ван Гог мне как раз больше всех и понравился. Он из них самый страстный. А вот всякие анемичные призраки в белесых одеждах, блуждающие в туманных кущах, мне совершенно не по душе. Пикассо меня порадовал тем, что я узнал его картины, виденные на иллюстрациях. Долго простояли перед «Девочкой на шаре», и я разливался перед Катькой про голубой и розовый период в творчестве художника. А его кубики, перемешанные с геометрическими фигурами и половинками скрипок, – ерунда собачья. «Герника» – энергично, конечно, но слишком уж отвлеченно.
– Я люблю предметное искусство. Чем предметнее, тем лучше. А также я не люблю уродства, – сказал я Катьке, и она согласилась.
В картинной галерее на Литейном проспекте я видел выставку одного современного художника. Была там картина «Моя семья». В каком-то мрачном, грязном притоне сидят за столом ужасные монстры с перекрученными харями, кривыми носами и ухмылками. Другая картина – «Мои друзья». В три ряда, как на классной фотографии, стоят дебилы с тупыми рожами убийц. И остальные произведения в том же духе. Ходил я по выставке и думал: если твои друзья и семья такие омерзительные, то каков же ты сам?
Кстати, мне понравился Матисс. И даже очень. Значит, уроды уродам рознь. На лестнице висят два гигантских матиссовских полотна, а на них красные кривые великаны-уроды несутся в пляске по зеленому земному шару на фоне синего неба. И другие красные – сидят на зеленом земном шаре, поют, балдеют. В чем разница между уродами из галереи на Литейном и уродами Матисса, не знаю. Просто первые со знаком «минус», отрицательные, отвратительные уроды, вторые – со знаком «плюс», положительные, замечательные, гениальные.
Импрессионисты нас доконали. Мы еще пытались что-то смотреть, но это было бесполезно. А напоследок я поймал себя на том, что стою, уставившись на красное, как кумач, полотно с белыми буквами, и не могу решить, нравится мне оно или нет. Но это оказалась не картина, а крышка фанерного ящика с надписью: «Пожарный кран».
Когда мы вышли из музея, в башке у меня была полная мешанина, но на другой день всплыли имена, картины, а еще яснее то, что я увидел утром, пока не устал, – малахитовые колонны, царский трон, люстры, похожие на огромные хрустальные рои пчел, беломраморные фонтаны слёз, часы с павлином, серебряная гробница Александра Невского и восковая персона – кукла, изображающая Петра I в парике из его настоящих волос.
Впечатления были приятные, но я понимал, что новая порция прекрасного в меня больше не влезет. Я обрадовался, что и Катька не больно-то стремится к объектам искусства. Она тоже устала. Поэтому три дня мы просто ходили по городу, рассматривали дома и витрины, сидели в сквериках и пили кофе за столиками уличных кафе, а потом возвращались на Чкаловский, в мастерскую, варили макароны и ели их с кетчупом или шли к Ди и нахально очищали холодильник, за что она не сердилась.
Теткина квартира на пятом этаже, и оттуда открывается потрясный вид на два зеленых массива, которые разделяет Карповка, – Ботанический сад и сад больницы Эрисмана. В Ботанический сад мы с Катькой ходили бесплатно, через служебный вход, но и больничный сад был по-своему замечательный, старый, разросшийся среди отдельных зданий клиник и хозяйственных построек. Здесь, рядом с кухней, уже не первый год обитала стая крупных бездомных собак. Мы с Катькой пришли к выводу, что все они находились в родстве, а какая-то их прабабушка была овчаркой. Кухонные работники кормили собак, в округе валялись огромные обглоданные кости от говяжьих туш. Случайный прохожий, наверное, вздрагивал при виде этих зловещих деталей, но мы знали: собаки не агрессивные. Они спали, свернувшись калачиками, под стенами кухни и играли со своими толстыми, неуклюжими щенками.
Однажды мы оказались возле Михайловского замка, когда-то мрачного и таинственного, от чего ныне не осталось и следа, особенно в летний солнечный день. Этот замок был построен для самого странного, самого взбалмошного и, возможно, самого несчастного из всех русских императоров – Павла I. Он так боялся насильственной смерти, что велел соорудить для себя неприступный замок, чтобы скрыться за его стенами. Через сорок дней после новоселья он был в нем задушен.
