Виктор Сидоров - Федька Сыч теряет кличку

– Дядя Фаддеич, а можно? – выдохнул Тимка.

– Можно… – говорит Фаддеич. – Поробим как следует, а весной уплывем к дружкам моим остякам-охотникам. Много узнаем… Хорошо на Севере.

Ребята плотно обсели Фаддеича и слушали, открыв рты, глядя на него большими немигающими глазами.

Забыл на время о своем горе Сыч. Слушает Фаддеича и будто сам несется по упругим волнам на быстром баркасе. Над ним голубое небо и ослепительное солнце, кричат чайки, а он стоит на палубе и ведет корабль в неизведанные дали… Ветер мягко бьет в лицо, раздувая ленты бескозырки… И вдруг мысль, тупая, как обух топора: «А я-то чего радуюсь? Мне-то не плыть…» И погасли Сычевы глаза. Стало сразу тоскливо и неуютно в комнатке. Явилось и горе: «Отца-то нет больше»… Сыч встал.

– Куда ты? – окликнул его Андрюшка.

– Пойду… Мне пора…

Вдвоем вышли на улицу. Солнце уже опускалось за горизонт. Дул прохладный ветерок. Невдалеке сидели малыши, пискляво и нестройно распевали:

Ехала машина пятитонка,Задавила дядю поросенка…

– Ну ладно, Андрюшка, я, пожалуй, пойду… – тихо произнес Сыч. – Весело вы живете…

– И ты приходи к нам, – живо отозвался Андрюшка. – Вместе будем баркас строить, а будущим летом – на Север. А?

Сыч ничего не ответил, ковырнул носком ботинка землю, вздохнул.

– Ладно, увидим…

Андрюшка протянул Сычу руку.

– Ты сейчас домой?

Сыч отрицательно качнул головой.

– Домой боязно что-то. К Зайцу на сеновал пойду…

Андрюшка вдруг хлопнул по спине Сыча.

– Слушай, зачем на сеновал? Идем к нам.

– Да ты что? – испугался Сыч. – Твоя мать заругает.

Андрюшка так заразительно засмеялся, что Сыч улыбнулся.

– Ну, чудак! «Мать заругает!» Да она обрадуется даже. Идем, нечего ломаться.

Дома Андрюшка, как только открыл дверь, крикнул:

– Мама, а у нас гость!

Сыч, стащив с головы кепку, смущенно переминался с ноги на ногу. Из кухни вышла Валентина Сергеевна.

– Федя?.. Вот не ждала! Давно я не видела тебя. Смотри, какой вырос – совсем большим стал. Ну, проходи, проходи.

Трудно понять Сычу, отчего вдруг запершило в горле. Оттого ли, что увидел добрые лица и услышал ласковые слова, оттого ли, что впервые после мамы его назвали по имени, просто и ласково. Сыч быстро отвернулся к стене, вытер ладошкой глаза.

Валентина Сергеевна встревоженно спросила:

– Что с тобой, Федя?

– У него отец умер, – тихо произнес Андрюшка. – Теперь он совсем один…

Он рассказал маме, что у Сыча есть дядя, что сегодня они написали ему письмо, просили приехать поскорее.

– Ну и отлично сделали, мальчики, – одобрила Валентина Сергеевна. – А пока ты, Федя, будешь жить у нас. До приезда дяди Бори. Согласен?

Сыч был согласен. Еще бы! Жить у Шустова – да это просто здорово! Только как отнесутся к этому Сенька и другие? Ведь живя тут, не станешь ходить с ними по ночам…

Валентина Сергеевна накрыла на стол. Ребята умылись, поужинали, улеглись в постель. И долго, долго разговаривали. Вспоминали школьные дни, смеялись своим проделкам, говорили о предстоящем строительстве баркаса.

– А как живет этот… Ваня Тузов, – неожиданно спросил Сыч.

– Катается. Что ему?

О многом переговорили товарищи, но Андрюшка так и не решился спросить Сыча про церквушку – неудобно, да и не до этого Сычу. «Ладно, после, – решил Андрюшка. – Жить-то вместе теперь будем…»

Утром Сыч сказал:

– Схожу домой. Скоро вернусь.

Но прошел день, прошла ночь, а Сыч не возвращался.

ГЛАВА 18

Только вошел Сыч в дом, прибежал Заяц.

– Приветик! Ты где пропадал? Сегодня уже третий раз прихожу.

Сыч хмуро глянул на Зайца.

– А тебе что за дело?

– Мне – ничего. Хрыч зовет тебя.

«Старик Зубов?! Зачем я понадобился ему?» Из всей Генкиной семьи Сычу нравился один старик Зубов. Заяц хоть и говорит, что Хрычу палец в рот не клади – откусит, но Сычу он не сделал никакого зла. Наоборот, разговаривает с ним, как с равным, иногда приглашает в дом поесть. Правда, это бывает редко. Старик вечно чем-то занят, да и вообще не очень общителен.

– Ну идем, идем, – заторопил Заяц.

Сыч одернул пиджачок, застегнул пуговицы, и ребята вышли со двора.

Сыча ждал не только старик Зубов. Ждала вся родня Зайца – Генкина мать, тетка Авдотья, злющая тетка Матрена и ее муж Петро, большой, мрачный человек, пьяница и вор. С ним Сычу приходилось не раз ходить на всякие «дела».

Как только Сыч перешагнул порог, старик Зубов подошел к нему, обнял за плечи, повел к столу. Все, кто был в комнате, печально смотрели на Сыча, а Генкина мать тоскливо запричитала:

– Дитяточко горькое, сиротинушка одинокая, без отца и матери горе мыкать остался…

Она противно трясла толстым животом, терла платком глаза и сморкалась. Сыч был несказанно смущен этой встречей. Он топтался на месте, не зная, что делать, исподлобья поглядывал то на одного, то на другого.

– Ладно, ладно, мать, – произнес старик. – Перестань причитать. Слезами горю не поможешь…

Он усадил Сыча на стул, опустил тяжелую руку на плечо.

– Проголодался, чать?

И, не дожидаясь ответа, приказал:

– Давай, мать, накрывай на стол что бог послал.

Бог Зубовым послал наваристый борщ с большими ломтями мяса, жареную утку, соленые грибки. Старик поставил на стол две бутылки водки. Сыч ел нехотя: не то еще не проголодался, не то удерживали взгляды зубовской родни. Старик и Петро то и дело прикладывались к рюмкам. Ели быстро, сопя и чавкая. Вскоре захмелевший Зубов обратился к Сычу.

– Жалко отца-то?

Сыч кивнул головой.

– То-то, что жалко. Отец – это отец. Кормилец. Без отца – петля. Все хозяйство рухнет, коли отца нет.

Зубов снова выпил, икнул и продолжал.

– Я тут много думал о тебе, Хведор… Да, думал много. Худо тебе будет одному. Голодно и холодно. Вша заест.

Сыча даже передернуло от последних слов Зубова. «Зачем он мне все это говорит? Про вшей придумал. Фу ты, аж противно». А Зубов продолжал:

– Ты кто мне такой? Никто. Нуль. Пустяк. А я вот решил о тебе позаботиться. Чуешь?

– Чую, – прошептал Сыч, мельком глянув в покрасневшие желтоватые глаза Зубова.

– То-то, что чуешь. Хочу добро тебе по-соседски сделать. Коли уж и при отце помогал, не дал тебе с голоду сгинуть, сейчас и пововсе обязан не дать в обиду.

Все внимательно слушали старика, поглядывая на Сыча. Только один Петро уткнул лицо в тарелку и ел, ел. «Куда только помещается, – подумал Сыч. – Уже две тарелки борща слопал, пол-утки, наверное, а сейчас грибы наворачивает. Вот пузо!»

– И вот решили мы, – Зубов провел рукой слева направо, – не давать тебя в обиду, а приютить в своей семье, как дорогого сына… Ведь так, Авдотья?

Генкина мать мелко закивала головой, снова начав тереть платком глаза.

– Видал? – спросил Зубов. Сыч подавленно ответил:

– Видал…

– То-то, что видал. Для нас теперь, что ты, что сын наш Генка. Будете отныне вместе, сытые, одетые, веселые.

– А с избой как? – глухо произнес Сыч.

– А что с избой, Хведор? Думаю, что не пропадать зря избе-то без присмотра. Пусть живет в ней сестрица моя Матрена. Петро – мужик хозяйственный. Будет содержать избу в полном параде, подремонтирует, то-се. Избенка-то совсем никудышная, без хозяина быстро пропадет… Ну как?

Жалко Сычу избу, ох жалко. Если бы хоть кто другой в ней жил, а то Матрена! А ее Сыч ненавидел. Задумался Сыч и решить ничего не может. Одному в большой и пустой избе – худо. Уйти к Шустовым? У них славно. Андрюшка и Валентина Сергеевна простые и добрые. Да жить у них дружки не дадут. Это Сыч тоже отлично понимает. И оттого еще тяжелее становится на сердце. «Эх, невезучий я…» – горько думает он. Сыч смотрит на Зубова, обводит взглядом и тетку Авдотью, и Матрену, и Петра, и Зайца. Все они выжидательно молчат, ждут его ответа. «Значит, Зубовы? – думает Сыч. – Значит, у них жить буду?» И хоть совсем не хочется Сычу, он с трудом выдавливает:

– Я согласен.

– Ну вот и добро, – говорит Зубов.

А Матрена сразу засобиралась на свою улицу, где она снимала квартиру – маленькую темную комнатку.

– Идем, Петро, идем. Надо засветло собрать вещи да перевезти…

Сыч вышел во двор, следом за ним – Заяц.

– Айда к Жмырю?

Сыч не ответил. После того, что произошло в день ярмарки, он не только разговаривать, видеть его не мог.

– Идем, Сыч. У них сегодня вечеринка будет.

Сыч полуобернулся.

– Отстань!

Вышел на улицу, побрел к своему дому, выбрал во дворе травку погуще, лег, закрыв глаза.

Грустно и тяжело Сычу. Что-то надломилось в его сердце, что-то произошло в нем за последние два дня, а что – понять не может. Столько обид, столько горя! До сих пор все болит у Сыча от кулаков и пинков Сеньки. Ни за что избил, сволочь. А Заяц улыбался. Доволен был, что Сычу попало. Нет, нехороший человек – Генка Зубов. Жадный, трусливый. А как над дядей Борей издевался! «Лоб, кашевар!» Ух ты, крыса проклятая. Нет, Сыч ни за что не простит ни Зайцу, ни Сеньке. В другое время, возможно, и не думал бы Сыч ни о Сеньке, ни о Зайце, ни о других… Ведь и до этого его били и он бил… А разве впервые ему нанесли обиду? Нет, не впервые. Много раз обижали. Почему же сейчас ему особенно горько и обидно?