Виктор Курочкин - Короткое детство
— А где Наталья? — спросил Самовар.
— Я за Наталью. Понятно?
Ребята прыснули. А потом принялись хохотать.
— А ну, за работу, шагом марш! — скомандовал Васька и сбросил с плеч шинель. Ребята примолкли. На груди у Васьки висела белая медаль на голубой ленте, а левый пустой рукав гимнастёрки был аккуратно заправлен под ремень.
Второе событие было куда похлеще первого. В обед в лабаз прибежал Аркашка и сообщил, что со станции приехал милиционер и привёз Коршуна с отмороженными ушами.
Глава XIV. Рассказ Коршуна о том, нам он съездил на фронт
Когда ребята прибежали к дому Коршуна, на крыльцо вышла Серафима и сказала:
— Не пущу!
— Почему? — спросил Аркашка.
— Он сам не хочет. Так и сказал: «Не пущай».
Ребята потоптались, посудачили и вернулись в лабаз сортировать овёс. Однако работали они в этот день кое-как. Всё время говорили о Стёпке.
— Почему он не захотел с нами видеться? — возмущался Самовар.
— Форсу на себя напустил, — отвечал Лапоть.
— А чем форсить-то? Отмороженными ушами? — сказала Лилька.
«Да, — подумал Митька. — Форсить отмороженными ушами смешно».
— А я знаю, почему он не захотел видеться, — заявила Лилька. — Ему стыдно. Не доехал до фронта и отморозил уши.
— А может, он их на фронте отморозил, — сказал Митька.
Самовар с Лаптем принялись спорить, был ли Коршун на фронте или не был. Лапоть уверял, что Стёпка испугался войны и нарочно заморозил себе уши.
Митька в споре не участвовал. Он размышлял о том, как бы сегодня повидать Коршуна и узнать, что с ним случилось. Обвинение Лаптя, что Стёпка нарочно заморозил себе уши, он считал глупым. Как можно нарочно самого себя заморозить?
После работы он побежал к Стёпке. В нерешительности потоптался у крыльца, потом осторожно поднялся по ступенькам и постучал. Никто не ответил. Митька постучал сильнее, потом забарабанил кулаками, а потом стал бить в дверь ногой. За дверью раздался Стёпкин голос:
— Ты что, хочешь дверь сломать?
Митька замер и ждал, что ещё скажет Стёпка. Но он молчал.
— А я к тебе, Стёп… — голос Локтя прозвучал так жалобно, что ему самому стало противно.
Брякнул крюк, дверь приоткрылась, и показалась голова, похожая на кочан капусты.
— Ух ты, — воскликнул Митька, — как раненого, забинтовали!
— Проходи. Не видишь, что я в одной рубашке из-за тебя здесь мёрзну, — проворчал Стёпка. И опять закрыл дверь на крюк.
— Зачем ты так запираешься? Словно тебя украдут, — сказал Митька.
— Не твоё дело, — обрезал его Коршун.
Такого приёма Митька не ожидал и растерялся. После драки он побаивался Коршуна. А теперь ему стало ещё страшнее. Митька выдавил угодливую улыбку.
— Чего это ты лыбишься? — угрожающе спросил Коршун.
Митька вздрогнул и с перепугу выпалил:
— Ребята говорят, что ты нарочно отморозил себе уши.
— Почему нарочно?
— Чтобы не ехать на фронт, — невольно вырвалось у Митьки.
Коршун взял Митьку за грудки и скрипнул зубами.
— Кто сказал?
— Лапоть. Я не поверил, — и, что окончательно убедило Стёпку, добавил: — Даже хотел набить ему морду.
Митька вообще ничего не говорил Лаптю. А морду бить даже и не решился бы. Лапоть был в два раза сильнее Митьки.
— Врёшь, врёшь. Сам, наверное, такое надумал, — и Стёпка принялся раскачивать Митьку из стороны в сторону.
— Не вру. Если бы я так говорил, разве б я тогда к тебе пришёл, — оправдывался Митька.
Стёпка перестал трясти Митьку.
— Ладно, — сказал он. — Я с этим делом разберусь.
Митька поднял с полу шапку, прошёл к столу, сел на табуретку.
— Матки дома нет? — спросил он.
— А ты что, не видишь?
Разговор не вязался. Коршун ходил по избе кругами и сердито фыркал.
Митька поднял голову и покосился на Стёпку.
— Ты на меня очень сердишься?.. За драку.
— На дураков и хлюпиков не сердятся, — буркнул Стёпка.
«За дурака и хлюпика меня считает. Вот уж до чего дошло», — с тоской подумал Митька.
— Здорово уши-то отморозил? — спросил он.
— А ты думал как?
— Покажи, — невольно вырвалось у Митьки.
— Развязывай, — Стёпка повернулся к Митьке затылком. Митька опешил.
— Развязывать? С ума сошёл? А матка что скажет?
— Наплевать. Мне надоело в бинтах ходить. Говорят тебе, развязывай, — приказал Коршун.
Митька стал развязывать. Снял бинты с ватой и ахнул. Уши у Коршуна разбухли, кожа полопалась и свисала клочьями.
— Ну как, здорово? — спросил Стёпка.
— Здорово. Толстые, как у поросёнка.
Стёпка взял с комода зеркало, внимательно осмотрел свои уши и сокрушённо покачал головой.
— Точно, как у поросёнка.
— Давай опять завяжем, — предложил Митька.
— Не надо.
— А что матка скажет?
— Пусть что хочет говорит. А пороть всё равно не будет.
— Конечно, с такими ушами не будет, — согласился Митька. Почувствовав, что Стёпка малость подобрел, Митька осмелился задать самый главный вопрос:
— Стёп, расскажи, как ты съездил, — и, помолчав, добавил: — На фронт.
Стёпка пренебрежительно отмахнулся.
— Чего рассказывать. Съездил, да и всё, — и выжидательно посмотрел на Митьку. — Ладно уж. Расскажу. Только, чур, не перебивать.
Митька поклялся молчать как рыба.
— Когда мы подрались с тобой, — начал Коршун, — и ты разодрал мне своими граблями шею, я так обозлился, что хотел избить тебя, но у меня не было времени. Надо было на фронт собираться. Пришёл домой, поужинал как следует, положил в сумку краюху хлеба, три огурца и луковицу. Потом сел матери письмо писать, что ухожу на фронт. Написал письмо и разорвал. Если б я его оставил, то мамка сразу бы за мной на станцию, и тогда крышка. Верно?
— Конечно, верно! — воскликнул Митька.
— В общем, письмо решил ей написать прямо с фронта. А чтоб мамка сразу не бросилась искать меня, я взял батино пальто, свернул и положил под одеяло. Так, как будто я сплю…
— Здорово придумал! — сказал Митька.
Стёпка погрозил ему пальцем:
— Не перебивай! — и продолжал: — Оделся потеплее. На шерстяные чулки портянки навернул. Взял сумку и пошёл… Отошёл немного от дома, гляжу, Пугай за мной лупит. С Пугаем, конечно, веселее идти. Но, думаю, убьют ещё собаку на фронте, да и кормить её нечем. Вернулся, привязал Пугая на верёвку, попрощался с ним и пошёл. Идти тяжело, снегу навалило пропасть. Вот дурак, что лыжи не взял. Хотел воротиться за лыжами, да побоялся. Темнеть начало. Дотащился до села Раменье. Устал, как чёрт. Хотел попроситься к кому-нибудь на ночлег, а потом раздумал. Начнут расспрашивать: «Кто такой? Откуда? Куда? Зачем?» Могли бы и назад вернуть. Отыскал сарай, закопался в сено, поел хлеба с огурцами и лёг спать.
— И не страшно было одному? — спросил Митька.
— А чего бояться, на фронте небось пострашней. А ты не перебивай, а то и рассказывать не буду, — вскипел Стёпка.
Митька дал слово, что даже не пикнет.
Стёпка подулся на Локтя и продолжал:
— Проснулся чуть свет, доел горбушку с огурцами и пошёл. От села Раменья дорога гладкая, накатанная, в один час добежал до станции. Стал дожидаться эшелона на фронт. Они идут один за другим, и всё мимо. Ждал, ждал, замёрз, и есть хочется. А у меня осталась одна луковица. Ну и ругал же я себя, что хлеба мало взял! Другой раз бежать буду, так сначала целый мешок сухарей насушу. Пошёл на пункт, где эвакуированных кормят, подстрелить хоть какого-нибудь супчишку. Встал в очередь, подошёл к окну, а мне говорят: «Давай талон». А где я возьму талон? Я же не эвакуированный. Верно?.. Ну, я им наврал: сказал, что потерял талон. Повариха поморщилась, а потом говорит: «На, лопай и не ври!» А супчишко во! — и Стёпка показал большой палец. — Наваристый, с макаронами, объеденье. Рубанул я супчишку и опять побежал на станцию ловить эшелон. Два часа ловил, и хоть бы один остановился. Все на фронт чешут, аж земля дрожит и искры из-под колёс хлещут. Замёрз стоявши. Побежал на вокзал греться. А там народу — игле не пролезть. А я пролез. Пробрался к печке. Уселся, греюсь. Вдруг слышу: «Граждане, вы моего мальчика здесь не видели?» Глянул и обомлел — матка с кнутом. Вот уж я и труханул. Она бы с меня кнутом шкуру спустила. Знаешь, какая она горячая. Заполз под лавку. Завалился за мешки и притаился, как заяц. А мамка всё ходит и ищет меня. Не знаю, сколько она меня искала, только я уснул. А когда проснулся, в зале никого народу не было. Уборщица пол подметала. Увидела меня под лавкой и давай по рукам веником хлестать. Вылез я из-под лавки и побежал эшелон ловить. А его и ловить не надо. Стоит себе и как будто меня дожидается. Вагоны открыты. У дверей сгрудились солдаты, курят, смеются. Я спросил, куда едут. «Куда и все», — отвечают. Я сразу же догадался, что на фронт. Куда ж теперь все едут. Верно? Стал проситься, чтоб и меня взяли.
