Лидия Чарская - За что?
Мендель, фыркая и давясь в платок, проскользнула к своей парте.
Через минуту на ее месте у кафедры стояла Стрекоза, вызванная за нею немного пришедшим в себя учителем. Она только что успела выйти на середину класса, как внезапно замахала рукой и закричала:
— Ах, карболка!.. Невозможно пахнет карболкой!.. Вы не знаете отчего это? — и она отпрянула назад к своему месту, прежде чем Навуходоносор отпустил ее. С последним происходило нечто невероятное. Он поминутно менялся в лице, то краснее, то бледнее. Комисарова, дежурившая вместо m-lle Рабе в нашем классе, сидела как на горячих угольях, решительно недоумевая в чем дело.
— M-lle Дорина! Не сможете ли вы мне ответить урока? — уже не прежним обычно резким, а заискивающим тоном обратился Навуходоносор к Колибри. Очевидно, выходка девочек немало смущала его.
Колибри встала, сделала несколько шагов по направлению к кафедре, и подойдя к учителю, неожиданно закрыла лицо руками, сильно пошатнулась уже готова была грохнуться на пол, но подоспевшая Комисарова подхватила свою любимицу и почти чуть ли не на руках вынесла ее из класса.
— Что с г-жою Дориной? — недоумевающе обратился к нам учитель.
Тогда Додошка стремительно поднялась со своего места и звучно проговорила, глядя в самые глаза Миддерлиха дерзкими, вызывающими глазами:
— Нет ничего удивительного, что Дориной дурно. Здесь невозможно пахнет карболкой. Кто-то, очевидно, принес сюда банку с карболкой или, может быть, нарочно сделал себе примочку из нее… У нас у всех кружится голова, поэтому мы не можем сидеть в классе. Я сама еле сижу.
Миддерлих понял, что все сказанное относилось к нему, остро взглянул на дерзкую девочку, вспыхнул и завертелся па стуле. Потом быстро вскочил с кафедры и с изменившимся лицом кинулся к двери.
— Ходячая аптека!.. Карболовая примочка!.. Касторовое масло!.. — понеслись за ним вдогонку.
Девочки еще хотели крикнуть что-то, но в эту минуту дверь снова раскрылась и инспектор классов Тимаев появился на пороге в сопровождении злосчастного Навуходоносора, на лице которого не осталось и следа смущения.
— M-lle Мендель, Рант и Даурская, извольте подойти к кафедре и перечислить реки России, — произнес повелительным тоном Тимаев, и обычно ласковое и приветливое лицо его разом приняло строгое выражение.
Тимаева в институте все побаивались. Он, как говорили, «сумел внушить к себе и уважение, и страх», и никто во всем институте не решался ему противоречить или делать какие-либо неприятности.
Названные девочки поэтому покорно встали и вышли на середину класса.
Конечно, никого из них теперь уже не тошнило ни никому не сделалось дурно. Точно запах карболки испарился бесследно из класса седьмушек и на вопросы они отвечали как ни в чем не бывало.
Миддерлих торжествовал и оттого, что «травля» не удалась, и оттого, что девочки отвечали из рук вон плохо, и он мог отомстить им, понаставив по крупной единице каждой из них.
Как только урок кончился и оба — и инспектор, и учитель — вышли из класса, я, сами не знаю как, очутилась на кафедре, плохо сознавая то, что хочу сказать и — или сделать сию минуту
— А, по-моему, то, что вы сделали, это гадость невероятная! — вскричала я, стуча по столу кафедры и обводя разгоревшимися глазами весь класс.
— Что*? Что гадость? Что с тобой, Воронская! Что ты говоришь?! — встрепенулись они. — Кто сделал гадость? Что такое?
— Вы гадость сделали! Вы, вы! — продолжала я, стуча и волнуясь.
— Воронская! Как ты смеешь браниться! Ты с ума сошла! — накинулись они на меня со всех сторон.
Но я уже ничего не помнила и не понимала.
— Нет! Не я сошла с ума, а вы, вы все! — запальчиво с новым и новым приливом негодования закипала я. — Разве это честно? Разве порядочно'? Раз задумали травлю, худо ли, хорошо ли, но ведите до конца, а то инспектора испугались! Исподтишка только свои штучки проделывать умеете, а той смелости нет, чтобы открыто при всех действовать, начистоту! Стыдитесь! Ведь это малодушие, трусость, гадость!
— Воронская! Дрянь! Мальчишка! Как ты смеешь ругаться, противная! — полетело мне в ответ.
— Да, да, да! Смею! Смею! Смею! — подхватила я с каким-то новым приливом негодования. — Смею! Во-первых, вся эта история — нечистая, противная, грязная! Прежде всего ведь он больной — Миддерлих, и смеяться над болезнью — гадость! Пусть я дрянь и мальчишка, но я вам говорю, что сама никогда бы не сделала ничего подобного. Подлость это — да, да, да!
Мои глаза так и бегали по толпе окруживших кафедру девочек. Мое лицо и щеки пылали, уши горели и вся я тряслась от гнева, жалости и негодования.
— Воронская, гадкая, скверная, фискалка! — слышала я чей-то взбешенный голос и мгновенно что-то тяжелое пролетело мимо меня и ударилось в стену.
Я презрительно повела плечом, не стараясь даже взглянуть на того, кто пустил в меня книгой. Я только обводила глазами толпу всех этих девочек, взволнованных, взбешенных и возбужденных не менее меня. Оскорбления, щедро брошенные им по их адресу, не прошли даром.
— Воронская! Негодная! Противная! Сорвиголова! Дикарка! Мальчишка! — кричали вокруг меня исступленные голоса.
И вдруг весь этот шум и гам покрылся здоровым, трезвым и резким окриком:
— Молчать! Сию минуту молчать! Галдят, точно мальчишки! Безобразие!
Чернокудрая смуглая девочка вбежала ко мне на кафедру и стала рядом со мною
— Воронская, дай мне пожать твою руку! — взволнованно путаясь и волнуясь вскричала она. — Ты права. Чем он, бедный Миддерлих, виноват, что заболел и должен, несмотря на свою болезни, несмотря на свои обернутые карболовыми компрессами ноги, являться в класс, чтобы не потерять заработка? Да, ты права, Лидочка! Слышишь, Воронская? Ты лучше их всех, потому что заступилась за него. И я, и Варя решили сказать тебе это. Ты самая благородная, самая лучшая из них.
И она с презрением метнула взглядом на разом присмиревшую толпу девочек.
— Позволь мне и Варе быть твоими друзьями, Воронская… Я нарочно, в присутствии всего класса, прошу у тебя твоей дружбы, которой могу только гордиться. Да! да!
— Ах! — вырвалось у меня радостным звуком и я широко раскрыла объятия.
Петруша со свойственной ей живостью кинулась в них. Вслед затем подбежала и бледная Варечка, и я расцеловалась с нею.
А в это время к нам уже подошли Лиза Маркевич, грустная темноглазая Лида Лоранова, Катя Вальтер, Зернская и многие другие. Только кружок Колибри, состоявший из нее самой, Стрекозы, Мендель, Додошки, да «бабушка» Беклешова со злобою шипели мне вслед:
— Проповедница какая! Вот еще!.. Командирша! Дикарка!
Но я не обращала внимания на этот злостный шепот.
— Оставь их, душка! — шептала мне на ухо моя новая подруга Петруша. — Они, как шавки на слона, полают-полают и перестанут! а я тебя очень, очень люблю, — прибавила она неожиданно, — и Варенька тоже…
И мы опять крепко расцеловались.
ГЛАВА VII
Я съедаю завтрак француза. — Астраханка. — На суде. — Истерика
Дни летели за днями, и я понемногу привыкла к моей «тюремной» жизни в институте. «Солнышко» навещал меня почти ежедневно в маленькой зеленой приемной, где мы могли сидеть с ним обнявшись по «домашнему» и говорить обо всем, не опасаясь проницательно-насмешливых глаз классного начальства. Два раза в неделю приходили ко мне тетя Лиза с Олей, а иногда и Линуша с Катишь. Я их познакомила с моими обеими подругами. Петруша им ужасно понравилась. Горячая, несдержанная, увлекающаяся девочка с ее добрым сердцем и необычайной ласковостью не могла не нравиться кому бы то ни было. Зато «аристократка» Варя не сумела стяжать общих симпатий. Линуше и Катишь она показалась чересчур вычурной; тетя Оля заметила, что смешно маленькой девочке так заниматься своей внешностью, полировать ногти и прочее, и прочее. Только тетя Лиза сумела оценить по заслугам эту гордую, скрытную, чрезвычайно щепетильную в делах чести и порядочности девочку. Она была очень горда, очень сдержанна, вышколена и никогда не выражала своих чувств. Ее мать, холодная, важная и гордая аристократка, не умела ласкать дочь, и маленькая Варя росла, не имея понятия о материнской ласке. Мне она показалась слишком холодной, да и я как-то чуждалась ее. Зато с Петрушей мы сошлись так, что я вряд ли полюбила ее меньше Лели Скоробогач и Коли Черского.
Была суббота, одна из тех томительных постных суббот, когда по всему институту носился запах жареной корюшки на постном масле и вареного саго с красным вином. Я не могла есть постного. Меня не приучили к постной пище дома, и поэтому неудивительно, что под ложечкой y меня сосало от голода и в желудке была довольно красноречивая воркотня.
— Я есть хочу! — произнесла я тихонько моей соседке по парте Вальтер.
Катя Вальтер, миловидная шатенка из «парфеток», т. е. лучших учениц, сделала в мою сторону сердитые глаза, потому что как раз в эту минуту учитель французского языка, m-r Вале, объяснял с великим старанием на французском диалекте, что Франция была бы великою державой, если бы…
