Дэвид Алмонд - Меня зовут Мина

Как же странно: взрослые жаждут стать моложе, дети жаждут побыстрее вырасти, а время катит и катит вперёд, и на все людские желания ему начихать.

Я веду на прогулку слова:

— Вордсворт сочинял только на ходу, — говорит мама.

— Правда?

— Да. Он утверждал, что ритм ходьбы помогает ему найти ритм для стихов.

— Так и есть!

— Ещё бы.

когда пишешь — выводишь — слова — на прогулкуи слова — совпадают — с ритмом — шагова шаги — совпадают — с ритмом — словкогда пишешь — выводишь — слова — на прогулку

— Кроме того, прогулка — это своего рода медитация, — продолжает мама.

— Как это?

— Вот так. Хотя обычно люди медитируют, сидя совершенно неподвижно. Так легче сосредоточиться.

— Как я на дереве?

— Да. Но практикуется и медитация при ходьбе. Надо концентрировать внимание на самом движении, на каждом шаге. И больше ни о чём не думать. И ничего не делать — только шагать. В надежде обрести чистоту и покой.

Мы пробуем помедитировать. Шагаем бок о бок по дорожке в парке. Я уже не думаю о словах и линиях. Стараюсь думать только о шагах: правой — левой, правой — левой. Мы дышим медленно, глубоко.

— А теперь вообще ни о чём не думай, — говорит мама. — Просто переставляй ноги.

Но мы идём через парк, и я ничего не могу с собой поделать — я вдруг начинаю думать о подземном туннеле и, вместо того чтобы успокоиться, начинаю ужасно волноваться. И мама сразу чувствует, что со мной что-то не так. Она останавливается. Смотрит на меня. Ждёт. Я рассказываю ей про тот день. Как выбежала из школы, как спустилась в туннель совсем одна, как встретила там мужчину с собакой. Я объясняю маме, что затеяла всё это, чтобы вернуть папу на землю — как Орфей Эвридику. Я стараюсь рассказывать смешно и сама смеюсь.

— Я, наверно, была ужасно глупая, — добавляю я. — И совсем маленькая.

Я снова стараюсь засмеяться, но почти плачу.

Мама обнимает меня крепко-крепко.

— Что ж ты мне сразу не рассказала?

— Вот, говорю.

— И ты действительно видела собаку?

— Да. Мужчину с собакой. Я подумала, что это пёс Цербер. Который сторожит владения Аида. Я думала, что иду в царство мёртвых!

— Ох, Мина!

Мне удаётся выдавить из себя смешок.

— Мужчина — наверняка ремонтник, рабочий, — говорю я. — А пёс бездомный.

Мне даже удаётся подхихикнуть.

— Ведите меня, ноги, ведите! — велю я, и мы идём дальше.

Вокруг так светло, а я вспоминаю про такую темноту…

— Я надеялась, что буду идти-идти и дойду до Аида и Персефоны!

— Мина-Мина! Фантазёрка!

— Я уже слова заготовила, — говорю я.

— И что бы ты сказала Аиду и Персефоне?

Я — со смешком:

— Отдайте его! Отдайте его!

Мама качает головой и бормочет:

— Отдайте его?..

Мы идём дальше. На некоторое время притихаем. Слушаем птиц и звуки города.

Мама спрашивает, полегчало ли мне теперь, когда я всё рассказала.

— Да.

Я хочу подольше помолчать, но болтаю дальше — о Софи, о том, что она приходила меня навестить.

— Как это мило с её стороны! — говорит мама. — Может, она ещё зайдёт?

— Может, и зайдёт.

— И вы снова подружитесь?

Я пожимаю плечами:

— Может, и подружимся.

Я хочу мыслить трезво, хочу быть спокойной, но тут я вспоминаю о семье, что живёт теперь по соседству, о мальчике, который остался стоять на улице, перед домом.

— Как он с виду? Интересный? — спрашивает мама.

Я пожимаю плечами:

— Может, и интересный.

Она улыбается и, кажется, хочет сказать что-то ещё, но берёт меня за руку, сжимает её крепко-крепко и говорит:

— Конечно интересный, наверняка.

Надо всё же помедитировать. Перестать думать о Софи и о соседском мальчике. Всё. Я думаю только об успокоительном ритме ходьбы.

ноги — ведут меня — куда — захотятноги — ведут меня — куда — захотятноги — ведут меня — куда — захотят

Поскольку я выдыхаю слова на каждый шаг, ритм превращает их в музыку. Прогулку — в танец.

Мы не спрашиваем друг друга, куда идти, просто идём по аллейке вдоль речушки, которая течёт через наш парк. Вода бурлит и пенится. Над головами — мост, по нему, рыча, несутся машины. Потом мы проходим мимо полянки, где мальчишки гоняют мяч и дико вопят друг на друга: «Подсекай! Ему давай! Мне! Мне на голову! Ага! Нет!..» Мы подходим к небольшому зоосаду, где живут козочки с короткими рожками, пузатые свинки и красивые блестящие крикливые павлины. Посетители — маленькие детки в прогулочных колясках или на руках у мам. Они тянутся туда, за прутья загонов, шепчутся с козами и свиньями, точь-в-точь как я когда-то. Может, это я и есть? И я вернулась в своё прошлое? Я думаю о младенце на нашей улице. Почему мне кажется, что это «она»? Да-да, это девочка. Скоро она тоже будет приходить сюда и нашёптывать нежные слова козам и свинкам. Может, я её сюда и приведу? Возьму её за руку, пройду с ней через парк до зоосада, а потом отведу домой? От счастья, от мысли о таком счастье, я даже забываю дышать. На нашей улице появилась маленькая девочка. Она станет моей подругой!

Мы идём дальше. Эта аллейка ведёт к другому выходу из парка. В кустах и траве расшумелись птицы. Мы выходим за ворота. Палатки, магазинчики — выстроились, как на парад. Парикмахерская КРАСИМ-ЗАВИВАЕМ, китайская еда навынос — СЮ ДАЙ, а рядом ПИЦЦА И ПАСТА ОТ МИЛОЙ СИНЬОРИТЫ.

Мы всё идём. Мы уже знаем куда. Точно знаем. Шагаем мимо магазинов. Выходим на оживлённую улицу.

мимо — гудят — ревут — несутся — машинымимо — гудят — ревут — несутся — машинымимо — гудят — ревут — несутся — машины

И вот ещё одни ворота — чугунные, массивные. Кладбище. Мы на мгновение замираем. Как много могил, тел, душ… Как много умерших людей… Ряд за рядом, ряд за рядом. Памятники, ангелы, кресты, надгробия, выгравированные имена и даты, горшки с цветами, а над головой — огромный голубой купол неба. Люди бредут меж могил, останавливаются, склоняют голову, что-то шепчут, молятся.

Мы берёмся за руки и идём дальше. Подходим к папе. Останавливаемся.

— Здравствуй, папа, — шепчу я.

— Здравствуй, родной, — шепчет мама.

Я поднимаю занесённую сюда ветром обёртку от конфеты. Мама вытаскивает из земли сорняк. Я помню, как сидела у папы на коленях, а он читал мне книжку. Мама закрывает глаза, сжимает руки. Наверно, она тоже что-то вспоминает, или молится, или даже рассказывает папе про Колина Поупа.

— Я люблю тебя, папочка, — шепчу я.

Из глаза у меня выкатывается слеза. Я прекрасно знаю, что — где бы папа сейчас ни был и каким бы он сейчас ни был — назад ему пути нет. И нет никакого подземного царства Аида — мне некуда и не к кому идти, чтобы его вызволить. Но как это чудесно — стоять тут рядом с мамой и вместе вспоминать папу. Я знаю, что в воздухе вокруг нас есть молекулы, которые он выдохнул, в облаках над головой есть молекулы его тела, а в моей памяти отзывается эхом его голос — ведь он читал мне книжки.

Небо такое огромное, такое голубое. Поют дрозды, и где-то высоко-высоко заливается жаворонок. Я пытаюсь его разглядеть, но это невозможно — он слишком высоко и далеко. Я снова смотрю на землю и вижу, что ветер принёс к нашим ногам белое перо. Мама наклоняется, ловит его. И прикладывает к моему плечу.

— Наверняка твоё пёрышко, птичка, — говорит она. — Из твоего крыла.

— Конечно!

Она отдаёт мне перо. Я растопыриваю руки и притворяюсь, будто лечу, зажав перо меж кончиков пальцев. А потом я его отпускаю. Кружась, пёрышко медленно падает на землю, а там его снова подхватывает ветер и уносит прочь — за тропинки, за могилы.

— Теперь ветер повёл перо на прогулку, — говорю я. — И оно не будет знать, куда летит, пока не долетит.

Напоследок мы бормочем ещё какие-то слова, шепчем папе до свидания и — уходим.

Время летит быстро. Небо уже краснеет, скоро сумерки. Я чувствую себя пушинкой, пёрышком, влекомым в неведомые дали… мне не за что уцепиться, как слову, что блуждает в одиночку, без ритма… меня кидает из стороны в сторону, как извилистую линию, что никак не найдёт верное направление. А воздух вокруг такой нежный. Похоже, вот-вот появится Персефона.

— Давай устроим себе пир, — говорит мама. — Хочешь пиццу? Или возьмём домой китайской еды?

Она смотрит на меню заведения под названием СЮ ДАЙ.

— Жареные королевские креветки в соусе кунг пао! — провозглашает она. — Весенние блинчики! Свинина в меду со специями!

Я оглядываюсь на пиццерию.

— Хочу пиццу! Или спагетти-помодоро!

Она смеётся и ведёт меня в ПИЦЦУ И ПАСТУ ОТ МИЛОЙ СИНЬОРИТЫ. Официант радуется нам, точно мы — его близкие, давно потерянные друзья. Называет нас прекрасными дамами. Дарит по красной розе. Мы садимся в глубине ресторана, и поначалу других посетителей, кроме нас, нет, но вскоре появляются семьи и пары. Играет музыка, кто-то напевает «О соле мио».