Григорий Белых - Республика Шкид (сборник)
Они несли койку.
Внизу укладкой вещей занимались Янкель, Цыган и Япошка, а вместе с ними был граф Косецкий.
Граф Косецкий – халдей, но его молодость и чисто товарищеское отношение к ребятам сблизили с ним шкидцев. Графом Косецким его звали за спиной. Он был косым, отсюда и пошла эта кличка.
Завоевал Косецкий доверие у старших с первого дня.
Вот как это получилось.
Косецкий только что явился в школу и вечером стал знакомиться с учениками.
Сидели в классе. Косецкий долго распространялся о том, что он хороший физик и что он будет вести практические занятия.
– Это хорошо! – воскликнул в восторге Японец. – А у нас физических пособий до черта. Вон целый шкап стоит.
С этими словами он указал на шкаф, приютившийся в углу класса.
– Где? Покажите, – оживился Косецкий. Глаза его заблестели, и он кинулся к шкафу.
– Да он закрыт.
– Не трогайте, Афанасий Владимирович! Витя запретил его трогать!
Ребята сами испугались поведения Косецкого, а он, беспечно улыбаясь, говорил:
– Черт с ним, что ваш Витя запретил, а мы откроем и посмотрим.
– Не надо!
– Попадет, запоремся!
Однако Косецкий отвинтил перочинным ножичком скобу и, не тронув висячего замка, открыл шкаф.
Он вытащил динамо и стал с увлечением объяснять его действие.
В школе царила полная тишина.
Младшие классы уже спали, и только маленькая группа старшеклассников бодрствовала.
Ребята слушали объяснения, но сами тревожно насторожились, подстерегая малейший шорох.
Вдруг на лестнице стукнула дверь.
– Прячьте! Викниксор!
– Прячьте!
Динамо боком швырнули в шкаф, прикрыли дверь, едва успели всунуть винты и отскочили.
В класс вошел Викниксор.
Он делал свой очередной обход.
– А, вы еще здесь?
– Да, Виктор Николаевич. Договариваемся о завтрашних занятиях. Сейчас пойдем спать.
– Пора, пора, ребята.
Викниксор походил несколько минут по комнате, почесал за ухом, попробовал пальцем пыль на партах и подошел спокойно к шкафу.
Ребята замерли.
Взоры тревожно впились в пальцы Викниксора, а тот пощупал машинально замок – и, по близорукости не разглядев до половины торчащих винтов, вышел.
Вздох облегчения вырвался сразу у всех из груди.
– Пронесло!
Потом, когда уже улеглись в кровати, Цыган долго восторгался:
– Ну и смелый этот Косецкий. Я – и то сдрейфил, а ему хоть бы хны.
После этого случая Косецкий прочно завоевал себе доверие среди старших и даже сошелся с ними близко, перейдя почти на товарищеские отношения.
И вот теперь он вместе с ребятами весело занимался упаковкой вещей. В минуты перерыва компания садилась на ступеньки парадной лестницы и задирала прохожих.
– Осторожней, гражданин. Здесь лужа.
– Эй, торговка, опять с лепешками вышла. Марш, а не то в милицию сведем! – покрикивал Цыган.
Косецкий сидел в стороне и насвистывал какой-то вальс, блаженно жмурясь на солнце.
Наконец там, наверху в школе, все успокоились.
Вещи, необходимые на даче, были перетащены вниз.
Дожидались только трамвая.
Прождали целый день. Викниксор звонил куда-то по телефону, ругался, но платформу и вагон подали лишь поздно вечером, когда в городе уже прекратилось трамвайное движение.
Спешно погрузились, потом расселись по вагону, и республика Шкид тронулась на новые места.
У Нарвских ворот переменили моторный вагон с дугой на маленький пригородный вагончик с роликом. Места в этом вагончике всем не хватило, и часть ребят перелезла на платформы.
Зажурчали колеса, скрипнули рельсы, и снова понеслись вагоны, увозя стадо молодых шпаргонцев.
На платформе устроились коммункой старшие. Сидели, и под тихий свист ролика следили за убегающими деревянными домиками заставы.
Уже проехали последнее строение на окраине города, некогда носившее громкое и загадочное название «Красный кабачок», и помчались среди зеленеющих полей.
Трамвай равномерно подпрыгивал на скрепах и летел все дальше без остановок.
Шкидцам стало хорошо-хорошо, захотелось петь. Постепенно смолк смех, и вот под ровный гул движения кто-то затянул:
Высо́ко над нивами птички поют,И солнце их светом ласкает,А я горемыкой на свет родилсяИ ласк материнских не знаю.
Пел Воробей. Песенка, грустная, тихая, тягучая, вплелась в мерный рокот колес.
Сердитый и злобный, раз дворник меняНашел под забором зимою,В приют приволок меня, злобно кляня,И стал я приютскою крысой.
Медленно-медленно плывет мотив, и вот уже к Воробью присоединился Янкель, сразу как-то притихший. Ему вторит Цыган.
Влажный туман наползает с поля. А трамвай все идет по прямым, затуманившимся рельсам, и остаются где-то сзади обрывки песни.
Я ласк материнских с рожденья не знал,В приюте меня не любили,И часто смеялися все надо мной,И часто тайком колотили.
Притихли ребята. Даже Япончик, неугомонный бузила Япончик, притаился в уголке платформы и тоже, хоть и фальшиво, но старательно подтягивает.
Летят поля за низеньким бортом платформы, изредка мелькнет огонек в домике, и опять ширь и туман.
Уж лето настало, цветы зацвели,И птицы в полянах запели.А мне умереть без любви сужденоВ приютской больничной постели.
Вдруг надоело скучать. Янкель вскочил и заорал диким голосом, обрывая тихий тенорок Воробья:
Солнце светит высоко,А в канаве глубокоВсе течет парное молоко-о-о…
Сразу десяток глоток подхватил и заглушил шум трамвая. Дикий рев разорвал воздух и понесся скачками в разные стороны – к полю, к дачам, к лесу.
Сахар стали все кусать,Хлеб кусманами бросать,И не стали корочек соса-а-ать…
– Вот это да!
– Вот это дернули, по-шкидски по крайней мере!
Вагоны, замедляя ход, пошли в гору.
С площадки моторного что-то кричала Эланлюм, но ребята не слышали.
Ее рыжие волосы трепались по ветру, она отчаянно жестикулировала, но ветер относил слова в сторону. Наконец ребята поняли.
Скоро Стрельна.
После подъема Янкель вдруг вытянул шею, вскочил и дико заорал:
– Монастырь! Ребятки, монастырь!
– Ну и что ж такого?
– Как что? Ведь я же год жил в нем. Год! – умилялся Янкель, но, заметив скептические усмешки товарищей, махнул рукой.
– Ну вас к черту. Если б вы понимали. Ведь монастырь. Кладбище, могилки. Хорошо. Кругом кресты.
– И покойнички, – добавил Япончик.
– И косточки, и черепушечки, – вторил ему, явно издеваясь над чувствительным Янкелем, Цыган – и так разозлил парня, что тот плюнул и надулся.
Трамвай на повороте затормозил и стал.
– Приехали!..
– Ребята, разгружайте платформу. Поздно. Надо скорее закончить разгрузку! – кричала Эланлюм, но ребята и сами работали с небывалым рвением.
Им хотелось поскорее освободиться, чтобы успеть осмотреть свои новые владения.
Втайне уже носились в бритых казенных головах мечты о далекой осени и о соблазнительной картошке со стрельнинских огородов, но первым желанием ребят было ознакомиться с окрестностями.
Однако из этого ничего не вышло. Весь вечер и часть ночи таскали воспитанники вещи и расставляли их по даче.
На рассвете распределили спальни и тут же сразу, расставив кое-как железные койки, завалились спать.
Дача оказалась славная. Ее почти не коснулись ни время, ни разруха минувших лет. Правда, местные жители уже успели, как видно, не один раз навестить этот бывший графский или княжеский особняк, но удовольствовались почему-то двумя-тремя снятыми дверьми, оконными стеклами да парой медных ручек. Все остальное было на месте, даже разбитое запыленное пианино по-прежнему украшало одну из комнат.
К новому месту шкидцы привыкли быстро. Дача стояла на возвышенности; с одной стороны проходило полотно ораниенбаумского трамвая, а с трех сторон были парк и лес, видневшийся в долине.
Рядом находился пруд – самое оживленное место летом. С утра до позднего вечера Шкида купалась. Иногда и ночью, когда жара особенно донимала и горячила молодые тела, ребята крадучись, на цыпочках шли на пруд и там окунались в теплую, но свежую воду.
Викниксор и здесь попытался ввести систему. С первых же дней он установил расписание. Утром гимнастика на воздухе, до обеда уроки, после обеда купание, вольное время и вечером опять гимнастика.
Но из этого плана ничего не вышло.
Прежде всего провалилась гимнастика, так как на летнее время, в целях экономии, у шкидцев отобрали сапоги, а без сапог ребята отказывались делать гимнастику, ссылаясь на массу битых стекол.
Уроки были, но то и дело к педагогам летели просьбы:
– Отпустите в уборную.
– Сидеть не могу.
Стоило парня отпустить, как он уже мчался к пруду, сбрасывал на ходу штаны и рубаху и купался долго, до самозабвения.
Лето, как листки отрывного календаря, летело день за днем, быстро-быстро.
