Яан Раннап - Барьер трёх минут
Но, видимо, ногам моим абсолютно не было дела до того, что меня признали здоровым. Они как-то не желали подниматься, отказывались бежать. Мне даже казалось, что они скрипят и визжат, как несмазанные колёса. И я радовался про себя, что там на выставке не наткнулся на щенка постарше и побольше. С таким бы я, пожалуй, и не совладал.
С Этти я пока что справлялся. Книга по собаководству требовала как можно больше двигаться, и это лопоухий получал. По утрам, стоило мне только вскочить с постели, мы устраивали танцы-шманцы, как называет дедушка утреннюю зарядку. Раньше я терпеть не мог утренней зарядки. Все знают, что она полезна, и я тоже знаю. Но сколько человек из тех, кто знает, открывают по утрам окно и начинают «в стороны — вместе» и «поднять — опустить»? Сонная расслабленность ещё держится в тебе, так хочется поваляться в постели, суставы потрескивают, спину никак не разогнуть, ноги словно деревянные... Нет уж, благодарю покорно... Бодрый донельзя голос тётеньки, ведущей радиозарядку, на меня тоже не действует. Я не столь наивен, чтобы думать, будто она в момент передачи приседает и выпрямляется перед микрофоном. Передача наверняка записана на плёнку ещё неделю назад, и не рано утром, а в какой-нибудь спокойный послеобеденный час.
Этти тоже был весьма благодарен. По утрам он особенно ленив. Он преспокойно усаживался в дорожную пыль и, ясное дело, даже слышать не хотел о том, чтобы подальше отойти от сарая. Я мог сделать пятьдесят шагов, мог удалиться шагов на сто, но он сидел, как приклеенный, развесив уши. Только после того, как я уходил за кусты, опускался на четвереньки и вот так, по-собачьи, появлялся оттуда, он пускался бежать ко мне. Любопытство — одна из движущих сил истории человечества. Это я где-то вычитал. На собак это тоже распространяется. Чтобы Этти занимался по утрам, мне каждый раз приходилось выдумывать что-нибудь новенькое.
С наступлением дня Этти становился гораздо живее. В полдень первым выбегал за ворота, мчался за сарай и останавливался на дороге, поджидая меня. Ни разу не помчался он вниз по отлогому склону холма, пока я тоже не показывался на дороге. Хотя я и знал, что он с нетерпением ждёт минуты, когда сможет поприветствовать свою черепаху.
Черепахой мы прозвали широкий горбатый камень на краю песчаной пустоши. С первого же дня жизни в деревне стоило Этти увидеть этот огромный валун, как нос его начинал вздрагивать. Он никогда не забывал свернуть к камню. Даже в тех случаях, когда я на этом месте прибавлял скорость. Что его привлекало, я так никогда и не узнал. Сколько я ни присматривался, я не мог обнаружить у камня никаких особенностей. Возможно, мне следовало бы и обнюхать его. Но человеческое обоняние, как известно, в двадцать раз слабее собачьего. Могу только предполагать, что «черепаха» — почтовая контора лесного населения, нечто вроде валяющегося в прерии черепа буйвола, как в рассказах Сетон-Томпсона о животных.
— Ладно, — подумал я. — Задаёшь другим загадки, зададим и тебе. — Я присмотрел для себя красивый пирамидальной формы куст можжевельника, заблудившийся среди сосен. Этти направился обнюхивать свою «черепаху», а я чуть погодя свернул к можжевельнику. Втягивая ноздрями горьковатый запах, гладил его ветки и делал вид, будто мне бесконечно интересно. Щенок, конечно, тотчас же оказался тут как тут и принялся обнюхивать куст со всех сторон — растерянно поглядывая вверх. Я скрыл усмешку. Око за око, дружочек. Пусть у каждого из нас будут свои секреты.
Обычно до обеда мы делали маленький круг, а под вечер — большой, который достигал края болота. Не могу сказать, сколько мы при этом пробегали. Сначала я говорил себе: «От засохшей ели до раздвоенной берёзы». Или: «От столба до большого пня». Или: «От одной поленницы на обочине до другой». Сначала такие вехи требовались мне, чтобы ноги сами собой раньше времени не перешли на шаг. Но потом, может быть, месяц, может быть, полтора спустя, я стал свободно переходить с ходьбы на бег, а с бега на ходьбу. Мне не требовалось и думать об этом. Означало ли это, что к ногам постепенно возвращалось умение бегать? Что скрипучие шестерёнки колен разработались?
И с Этти произошли большие изменения. Когда он задерживался у своей «черепахи» и потом со всех ног мчался за мной через вырубку, он больше не падал в ямы на посадочных полосках. Наскакивая на кочки, он больше не кувыркался через голову. И вернувшись из лесу, он не ложился сразу, как бывало сначала, во дворе, на травке. Что касается щенка, то тут всё объяснялось, конечно, просто: он подрос и окреп. Он усердно глотал таблетки кальция и наращивал кости и мускулы. И он вышел из младенческого возраста.
— Слушай, породистая собака Этти, слушай, лев ты этакий, — сказал я однажды вечером, когда мы только что вернулись из леса. — Ты уже довольно большой пёс. Так вот, не думаешь ли ты, что пора нам осваивать новые охотничьи угодья? Сколько можно кружить тут, вокруг дома? В лесу полно дорожек и тропинок. Может быть, где-то ждёт тебя новый и гораздо более интересный почтовый камень?
Он внимательно посмотрел на меня и, честное слово, кивнул. Но скорее всего это получилось случайно. Потому что на следующий день, когда я не свернул в конце дороги на второе кольцо, а потрусил дальше, он уселся — плюх! — на белый песок. И морда его выражала твёрдое намерение не двигаться с места, дождаться меня, пока я не пойму свою ошибку, не поверну обратно на правильную дорогу в сторону песчаной пустоши.
Почти ежедневно я учил его подходить по команде. И теперь у меня тоже имелось два-три печенья, но ничего не вышло. Этот лопоухий и ухом не повёл, когда я позвал его. Его трёхмесячный ум подсказывал ему, что я ошибся дорогой. И он не собирался ошибаться вместе со мной. Умей он свистеть, он сейчас сделал бы это. Но поскольку свистнуть Этти не мог, а залаять не догадался, он ограничился ожиданием.
Если проводишь со щенком дни и ночи, то, пожалуй, вполне естественно, начинаешь разговаривать с ним, как с себе подобным. В больнице я разговаривал с пауком. Это был маленький хитрый крестовичок, который по утрам бегал взад-вперёд по потолку над моей кроватью. Я рассказывал ему, сколько дней ещё будут держать у меня в берцовой кости эти иглы и что я стану делать, когда выпишусь из больницы. Помню, обещал поехать в деревню и посидеть под ивою на краю канавы. При этом я не имел в виду никакой конкретной ивы. Просто ива означала для меня свободу, освобождение от запахов лекарств и бинтов.
Но теперь ива на краю канавы существовала на самом деле. Большая старая ракита, она росла тут же, где презревший новые охотничьи угодья щенок грелся на песке. Только у меня не было желания сидеть под деревом.
— Слушай, Лопоухий, — сказал я, стоя перед щенком, расставив ноги. — Тут не было никакой ошибки. Яйцу не следует учить курицу. Я направился как раз туда, куда надо было. Нельзя же всю жизнь трусить по протоптанной дорожке. Пора уже прокладывать собственные пути.
«Прокладывать собственные пути» — произнеся эти слова, я почувствовал, что они немного щекочут моё самолюбие. Ведь такие слова не всегда приходят на ум. Довольный собой, я повернулся спиной к упрямому щенку и пошёл прочь. И гляди-ка, на сей раз он бросился вслед за мной. Поначалу неохотно, но затем всё более набирая разгон.
Так далеко от дома я раньше не уходил. Дороги, чтобы проехать на велосипеде, тут не было, а пешком далеко ли уйдёшь. Бегом, конечно, другое дело. Совсем другое. Может быть, и не пять вёрст за четверть часа, но что-то вроде того. Путём, которым мы теперь направились, пользовались и до нас довольно часто. В сырых низинах я заметил вмятины, оставленные гусеницами трактора, довольно свежие следы сдвоенных шин грузовика и зубчатый орнамент подошв больших резиновых сапог. Рядом со следами сапог тянулся узкий, глубоко врезавшийся в мягкую почву след колёс велосипеда. Кто-то вёз из лесу на велосипеде что-то тяжёлое.
На высоких местах следы были плохо различимы. Поэтому я и не понял, куда же свернул грузовик. След его шин с затейливым рисунком вдруг пропал. Но старая дорога для возки дров с крохотными ростками ёлочек в старых колеях, тянулась дальше.
— Ну, друг и товарищ, — сказал я щенку, который уже давно тоскливо поглядывал в сторону дома. — Смотри теперь во все глаза. Эти старые лесные дороги, известное дело, — они разветвляются туда и сюда, потом пойди пойми, откуда именно мы пришли.
Впрочем, предупреждать щенка было глупо. Собаке не требуется запоминать берёзы с тремя верхушками или растущую из пня ёлочку, чтобы найти дорогу. Её нюхалка, которая в двадцать раз чувствительнее человеческого носа, безошибочно выведет по следам назад. Это мне надо глядеть во все глаза.
Я искал ориентиры поприметнее. Их тут хватало. Провалившееся подстожье на бывшем лесном покосе, пружинящая под ногами гать из хвороста в мокрой низине, полоска розовой материи, неизвестно кем привязанная к ветке. В одном ельничке я обнаружил даже замшелую каменную ограду.
