Галина Ширяева - Утренний иней
Правда, ее всегда немного смущало то, что мать с отцом поженились так поздно. Матери тогда было уже тридцать два, а отцу и того больше — старики! Но все равно — как же это не по любви, если должна была родиться она, Ветка?
Ну а потом, в конце концов, она поняла эту простую и горькую истину: если ее мать и ее отец и любили когда-нибудь друг друга, то теперь разлюбили намертво.
С матерью отец был всегда ровным, спокойным, вежливым. Даже когда она кричала на него, рассердившись из-за чего-нибудь. Но тот неуловимый холодок, который начинал вдруг исходить от него, от его широкого доброго лица, от светлых глаз, когда он смотрел на мать, начал постепенно добираться и до Ветки. И Ветка в один прекрасный день с ужасом поняла — ведь это она, Ветка, связывает их всех четверых… Исчезни она куда-нибудь, и у них все развалится, все рухнет. Мать с Ириной будут сами по себе. Отец — сам по себе.
Это и было то самое тяжелое и печальное семейное обстоятельство, открывшееся Ветке не так давно.
«Ему на тебя плевать! — сказала однажды Ирина матери. — Он же и с первой женой ужиться не мог. А может, и не с одной! Говорила же тебе тетя Валя… Попробуй-ка скажи ему, что, если вы разведетесь, ты ему Ветку отдашь… Попробуй-ка! Он тут же свое дитя в охапку — и сбежит от тебя куда глаза глядят!»
Такой дикий вариант их будущей семейной жизни совершенно не устраивал Ветку, и она изо всех сил стала стараться, чтобы родители любили ее одинаково сильно. Чтобы и тому и другому тяжко было расставаться со своим любимым ребенком, если вдруг и в самом деле надумают разводиться. Но, не исключая все-таки прихода в один прекрасный день именно такого варианта, она, поразмыслив, посчитала несправедливым, что отец на старости лет должен остаться один, сам по себе. У матери — Ирина. Значит, с отцом должна остаться Ветка.
Конечно, все это было ужасно. Ужаснее быть не могло, а потому она никак не имела права давать повода для нелюбви! Она должна была быть самой примерной дочерью на всем белом свете, чтобы в критический момент удержать и скрепить то, что могло развалиться на отдельные куски.
И надо же было Ирине, как назло, вернуться раньше времени из стройотряда!
Ветка лежала на своей родной, удобной постели, на мягком атласном, а не на колючем интернатском одеяле, уткнувшись лицом в мягкую пуховую подушку, и ревела. Обе ее щеки горели — от затрещин, полученных от Ирины.
«Я не допущу, чтобы ты угробила мою мать! — кричала Ирина в промежутках между затрещинами. — Я тебя в колонию отправлю! Если бы не я, ты бы уже давно вогнала мою мать в гроб!»
Будто бы это была только ее мать, а к ней, к Ветке, не имела никакого отношения! Это Веткин отец не имеет к Ирине никакого отношения, поскольку Ирина имела глупость родиться еще до того, как Веткины отец и мать познакомились… Такой добрый, такой прекрасный, такой умный, такой хороший, такой необыкновенный отец — и не имеет к Ирине никакого отношения!
Тут Ветке стало жалко сестру, и она заплакала еще горше, еще глубже зарылась носом в подушку. Вот ведь сколько Ирина сил потратила на Веткино воспитание! А у Ветки вот и тройки в табеле есть, и из пионерского лагеря она сколько раз бегала… А такой прекрасный отец не имеет к Ирине никакого отношения! А Ирина такая правильная, и ее жалко!
В этот момент Ирина подошла к Ветке и выдернула у нее из-под головы подушку.
— Чистую наволочку только вчера надела! Грязь со своей физиономии могла бы в ванной оставить!
Жалости поубавилось.
— Пожалуйста! — сказала Ветка. — Подавитесь вашей подушкой на здоровье! А я… я вообще могу уйти!
Она встала и, как была заплаканная, зареванная, растрепанная, не оставившая грязь с физиономии в ванной, направилась к двери.
Ирина ее не удерживала. Хуже того — из кухни доносился приятный запах свежего борща, но обедать Ветку никто не приглашал.
Ветка вышла на лестничную площадку. И здесь все равно пахло борщом и еще чем-то таким же вкусным, уже из другой квартиры. Ветка с грустью вспомнила, как безнадежно шлепнулись на землю пирожные, которые она несла Насте.
Она постояла немного у гудящего лифта, потом спустилась на площадку восьмого этажа, прислушиваясь, не откроется ли дверь их квартиры, не позовет ли ее Ирина обратно. Нет, тишина стояла во всем доме. Только лифт продолжал гудеть, все никак не мог добраться с первого этажа на девятый. И борщом по-прежнему вкусно пахло.
Ветка спустилась ниже, на седьмой этаж, потом на шестой. Лифт уже доехал до девятого и возвращался обратно на первый, а Ирина и не думала догонять Ветку. Ветке стало беспокойно— уж не поняла ли Ирина ее слова об уходе буквально? И страшно подумать — решила не догонять ее вовсе.
Пусть уходит на все четыре стороны, пока не вогнала в гроб «ее», Иринину, мать… А сама теперь будет потихоньку вгонять в гроб Веткиного отца!
Ветка спускалась все ниже и ниже по ступенькам, пока не оказалась на площадке третьего этажа перед закрытой дверью квартиры номер сорок четыре. Это была квартира ее одноклассницы Нинули. Нинуля в пионерский лагерь никогда не ездила, у ее родителей была, дача за городом, и в конце августа, к началу занятий, Нинуля обычно была уже дома.
Нинулю сама судьба подсовывала Ветке в подруги — сидели за одной партой весь этот год, в школу ходили вместе, в школьный драмкружок тоже вместе, даже в хореографический, дворцовский, вместе, вот даже в одном подъезде поселились. И все-таки дружбы у них не получилось, и мать с Ириной считали, что виноват здесь неуживчивый Веткин характер, хотя Ветке лучше было это знать.
Никогда Ветка не думала, что дойдет до такого унижения — стоять под Нинулиной дверью и мучиться от желания нажать кнопку звонка, чтобы увидеть хоть и не очень доброжелательное, но все-таки не очень уж враждебное лицо человека, который ничего не знает ни о глупом ее побеге, ни о том, что она собирается вогнать в гроб родную мать.
Ветка пригладила волосы, придала лицу равнодушное, даже беспечное выражение и позвонила.
Дверь открыла сама Нинуля. Вид у нее был странный — волосы распущены по плечам, а на голове красовалась картонная корона, оклеенная серебряной бумагой. Из-под короны до самого пола, окутывая Нинулю с ног до головы, свисала длинная тюлевая занавеска.
— Это что? — спросила Ветка, не поздоровавшись, потому что у них с Нинулей не было принято здороваться, им казалось, что это дружеское «здравствуй» необоснованно приблизит их и к дружеским отношениям. — Ну и фигура!
— Уже приехала? — удивилась Нинуля. — Проходи, чучело! Проходи, пока дома никого нет.
Она закрыла за Веткой дверь, не сразу выпростав из-под своего покрывала руки, и на Ветку пахнуло давней комнатной пылью. Занавеску Нинуля явно выудила из бака с грязным бельем или только что содрала с окошка в кухне.
— Ну? С какой стати ты так вырядилась? — спросила Ветка, когда они прошли в Нинулину комнату.
— А вот! — сказала Нинуля полузагадочно, протягивая Ветке тетрадь в розовой обложке. — Пьеса! Новогодняя! Тамара Ивановна сказала, что если Таня Копейкина в этом году в кружок ходить не будет, то мне Метелицу отдадут играть. Я рослая. А Метелица — почти главная роль. Там она такой монолог читает — жуть, мороз по коже!
— Тебе Метелицу? Такой черномазой? — возмутилась Ветка. — Я тоже рослая. И я светлая. И я танцую лучше!
— А там твои таланты не потребуются, там монолог читать надо!
— Ну и прочитаю!
— Мне эту роль обещали! И я ее уже выучила!
— А Таня Копейкина ходить в кружок все равно будет! И Тамара Ивановна твоя все равно одна ничего не решает!
— А вот решает!
— А вот не решает!
Может быть, Ветка и не была бы такой принципиальной, если бы не недавняя обида за мисс Зорьку. После провала с мотыльком уступить еще и Нинуле, которая была ничуть не лучше Ветки, а танцевала даже хуже ее, было бы еще одним позорным унижением.
— Твоя Тамара Ивановна — вредина!
— Да что ты именно к моей роли привязалась? — возмутилась Нинуля. — Там и другие роли есть!
— Дед-Мороз небось?
— Лиса есть, Баба-Яга есть…
— Да ведь это все из твоего репертуара! Нинуля, дорогая! Такое амплуа не по адресу пошло!
Тут они обе расчихались от пыли, которую Нинуля, войдя в роль, в гневе разметала со своего одеяния.
— Распылилась! — презрительно сказала Ветка, отчихавшись. — Можешь сказать своей Тамаре Ивановне, что она вредина! Такой вредины еще не встречала!
Она выбежала из Нинулиной квартиры и уже на лестнице услыхала, как в прихожей, у самой двери, Нинуля назло ей раскатисто-громко продекламировала кусок жуткого монолога:
Дети мои разгулялись на воле,
Теперь их, пожалуй, сама не уйму-у!
В темном лесу и в заснеженном поле
Дорогу домой не найти никому-у-у!
«Хорошая роль, — грустно подумала Ветка, спускаясь по лестнице во двор. — Конечно, лучше той, мотыльковой».
