Виктор Сидоров - Сокровища древнего кургана
Я знал, что ее бригада еще позавчера закончила прополку (Буланка сказала), но встреча все равно оказалась для меня неожиданной.
Удивительно: когда я вижу Эвку после хоть небольшого перерыва, она всегда кажется мне чуть-чуть иной, чем была прежде, и всегда красивей. В этот раз показалось, что она загорела пуще прежнего и похудела. От этого ее глаза стали словно бы больше и темнее. Еще я заметил, что она почти не улыбается и смотрит серьезно.
Увидела меня, кивнула приветливо и тут же спросила с тревогой:
— У тебя что-то случилось?
Я не ответил, только рукой махнул.
— С мамой хуже?
— Да нет… Дело такое… С Микрофонычем надо поговорить. Насчет Желтого кургана.
— И все?
— Все.
— Ну так и поговори. Смотри, сложность какая.
— Вот и сложность. Около него девчонок куча, чуть на части не рвут.
Эвка качнула головой.
— Бедняжка беспомощный… Идем. Помогу. И точно, в одну минуту она их утащила куда-то, а я подступился к Микрофонычу:
— Семен Митрофанович, мне бы поговорить…
Он вскинул на меня глаза.
— Опять о древнерусском тексте?
— Нет, тут другое… Важное…
— Вон даже как!.. — И еще раз глянул на меня, теперь уже с любопытством. — Ну, коли важное — поговорим. Пойдем туда. — Он указал на скамейку, что стояла у окна.
Я принялся рассказывать про Желтый курган все, от начала и до конца. Только, понятно, умолчал о заподлянках, что устроили мне ребята.
Я говорил, а сам с тревогой ждал, вот-вот Микрофоныч расхохочется и скажет что-то вроде того: «Ну, братец, и здоров же ты на выдумки».
Однако он слушал меня молча и серьезно. Потом вдруг встал, потом сел, снова встал и больше уже не садился: заходил взад-вперед.
— Почему же ты раньше молчал?
— Да вот, это самое… — ответил я, потому что сказать было нечего.
— Вот именно, — усмехнулся Микрофоныч. — Эх, Брыскин, вечно у тебя позднее зажигание срабатывает… Сколько времени упущено!
— Много, — подтвердил я уныло. — Да тут еще ответа на письмо ждал… Почти две недели.
— Какого ответа? От кого?
— Ну, от этого, от археолога. От Антона Юльевича. Сосницкого.
Микрофоныч так и подался ко мне.
— Сосницкого?!
— От него.
— Ну, брат! — сказал Микрофоныч, глядя на меня так удивленно, словно впервые видел. — Письмо-то при тебе?
Я отдал ему листок. Микрофоныч долго и внимательно изучал его, будто пытаясь за теми несколькими строчками найти что-то такое, что помогло бы нам получить ответы на все наши вопросы.
Он был взволнован и расстроен. Свернул медленно листок, отдал мне.
— Антон Юльевич — мой бывший преподаватель и заведующий кафедрой истории. Ученый, археолог, необыкновенный энтузиаст. Он и нас, студентов, увлек археологией… Ах как жаль, что я ничего не знал, что не довелось повидать Антона Юльевича.
Микрофоныч слегка пристукнул ладонью по подоконнику, произнес огорченно:
— Вот ведь незадача. — Глянул на меня, и вдруг подмигнул озорно: — Но мы все-таки что-нибудь придумаем! Верно? Я мотнул головой:
— Верно, Микро…
И запнулся. Но Семен Митрофанович будто не заметил моей оплошки.
— К вечерку… Нет, уж лучше завтра утречком заходи ко мне. Этак часов в восемь, а? Не рано?
— Нет, в самый раз, — весело и облегченно ответил я.
Глава девятнадцатая
Дядя Максим
Так легко и свободно я себя уже давно не чувствовал. Поискал Эвку, но ее и след простыл: ни в музее, ни во дворе.
Вышел на улицу. Увидел Детеныша и Пашку Клюню. Они торопливо пересекали площадь. Куда это вдруг так спешит Детеныш, да еще с Пашкой? Я направился к ним.
Пашка, видать, крепко струсил, решил, должно быть, что я собрался рассчитаться с ним за его проделки. Пока я подходил, он не спускал с меня глаз, готовый в любой момент дать тягу. Но я даже не стал на него смотреть — настолько он стал мне неприятен. Я обратился к Детенышу:
— Куда бежишь?
Юрка ответил хмуро и коротко:
— В сельсовет.
Только сейчас я заметил, что он чем-то очень расстроен.
Оказалось, что в списках погибших фронтовиков нет фамилии Юркиного дяди Максима. Эти списки Аркадий Львович вывесил для того, чтобы сельчане могли проверить, не перепутано ли там что. Списки требовал скульптор для отливки мемориальных плит памятника.
— Сам видел?
— Пашка вот сказал…
Я взглянул на Клюню. Тот, сообразив, что с моей стороны никакого возмездия не последует, приободрился.
— Сказал, взял, пронзал…
Я оборвал:
— Кончай молоть.
Пашка торопливо кивнул:
— Точно. Я два раза прочитал списки и — нет! И сразу к Юрке.
Я много знал о Юркином дяде. Видел его на фотографии, что висит у Снопковых на самом видном месте. Небольшая, в коричневой деревянной рамке, слегка уже пожелтевшая. На ней трое улыбающихся молодых солдат в простых, должно быть, видавших виды гимнастерках с помятыми погонами. Двое в фуражках, с лихими чубами и усиками, у третьего на голове сидела некрасивая широкая пилотка. Он казался совсем мальчишкой, остриженный под машинку, с большими оттопыренными ушами и коротким курносым носом. Зато у него на груди белела, как маленькая луна, медаль. Если хорошо присмотреться, то можно прочесть короткое и грозное: «За отвагу».
Этот солдат и есть родной Юркин дядя Максим. Детеныш его никогда в жизни не видел, потому что, когда шла война, Детеныша еще и в помине не было. Его матери, тете Клаве, тогда самой всего-навсего восемь лет исполнилось.
А дядя Максим домой не вернулся. Вместо него в Ключи пришло тяжелое и неясное: пропал без вести.
Детеныш никак не может согласиться с этим не то письмом, не то извещением. Как это — пропал без вести? Чуть что, он сразу лезет в спор:
— Быть такого не может, чтобы солдат взял и пропал. Что он — муха? Погиб — другое дело. Вот дядя Максим и погиб, а не пропал.
Хоть и не видел Детеныш своего дядю, но очень гордился им. Юркины тетки (а их у него немало — четыре) рассказывали, что он был веселым, боевым парнем. Дядя Максим играл на гармошке, пел, но, самое главное, умел сочинять стихи. Они даже когда-то печатались в нашей районной газете. Детеныш однажды осторожно вынул из синей папки и показал мне эту пожелтевшую прорвавшуюся на сгибах газету. Кроме газеты, в папке хранились несколько писем с фронта и обыкновенная ученическая тетрадь в выцветшей обложке. В ней рукою дядя Максима записано десятка два его последних «мирных» стихотворений.
Мне особенно нравится одно, коротенькое и какое-то очень доброе и светлое. Называется оно «Утро». Я даже запомнил его:
Собирайтесь, дети,В школу вам пора…Ходит легкий ветерПосреди двора.Вот и солнце всталоИз-за синих гор,В гости забежалоК каждому во двор.А мороз незваныйСкок — и на порог.Щеки мне румянитИ тебе, дружок.Каждому немножкоДобрый Дед МорозУтром на дорожкуПощипает нос…
Я думаю, если хороший человек что-нибудь делает, то у него все получается добрым и светлым. И стихи тоже.
Дядя Максим, так уж сложилась судьба, был в семье единственным парнем. Остальные — девчонки. Я уже говорил — четыре. А если с Юркиной матерью, тетей Клавой, то целых пять. Кстати, Детеныш тоже один мальчишка в доме, правда, не на пять сестер, как дядя Максим, а на три. Но все равно многовато. Детеныш всегда сильно переживает, что у него нет брата и что от этого ему очень тоскливо жить. Ну это я так, к слову…
Для Детеныша дядя Максим не просто дядя, а настоящий герой, на которого он изо всех сил хочет походить. Вот почему Детеныш всегда хватается за любое дело, которое затевают Микрофоныч и Эвка. Он вслед за Эвкой бросился сажать деревца возле школы, участвовал в художественной самодеятельности — пел. Надо честно сказать, скверно пел, каким-то диковатым тонким голосом, притом одну и ту же песню «Три танкиста». Потом он собирал металлолом и макулатуру, теперь вот работает со ШПО на колхозных полях и тут, на ремонте музея.
Он даже стихи пытался сочинить, но как ни силился, как ни ломал мозги — ничего не получилось.
Когда у ребят заходит разговор об Отечественной войне, особенно после какого-нибудь интересного фильма, Детеныш непременно упомянет про своего дядю Максима и примется взахлеб рассказывать об его медали «За отвагу», о том, что дядя ушел на фронт добровольцем, сразу же после окончания десятилетки — в 1943 году, что если бы он не погиб, то обязательно стал героем.
Помню как-то раз, кажется, Петька Суриков из восьмого, услышав эти восторженные выкрики Детеныша, засмеялся:
