Тереза - Эркман-Шатриан
Бывало, он пропадал то в поле — расставлял там ловушки, то на своей пасеке, раскинувшейся на косогоре, среди вересковой пустоши Биркенвальда. Он прикрывал лицо металлической сеткой, надевал большие холщовые рукавицы и большой острой ложкой вырезал соты из ульев.
В конце осени он уходил из селения на целый месяц. Шел он с перекидными мешками на плече: в одном нес большой горшок меда, а в другом — бруски янтарного воска. Воск он носил продавать священникам из окрестных деревень — на изготовление церковных свечей.
Таков был Кротолов.
Внимательно осмотрев все, что стояло на столе, он говаривал:
— А вот сыр… А орешки…
— Да, — отвечал дядя, — отведайте, пожалуйста.
— Спасибо. Сейчас я предпочитаю выкурить трубочку.
И он извлекал из кармана почерневшую трубку с медной крышкой на цепочке. Он тщательно набивал табак, все посматривая на стол. Затем шел на кухню, доставал из печки горящий уголек, клал его сначала на мозолистую ладонь, а потом уж — в трубку. Я словно вижу нашего Кротолова — его лицо, напоминающее мордочку полевой крысы, нос, будто вынюхивающий добычу. Он выпускает клубы дыма, стоя перед пылающим очагом; затем возвращается и усаживается в уголке, у печки, скрестив ноги.
Занят он был не только кротами да пчелами, медом да воском, но еще вот каким важным делом: он предсказывал будущее по перелету птиц, по изобилию кузнечиков и гусениц и по разным народным приметам, записанным в большой книжище в деревянном переплете. Книгу он унаследовал от старой тетки из Геминга; эта книга и помогала ему угадывать будущее. Но к предсказаниям он не мог приступить без своего друга Коффеля, столяра, токаря, часовщика, мастера подстригать собак, лечить животных, — одним словом, доброго гения Анштата и окрестностей. Коффель был мастер на все руки: он скреплял проволокой треснувшую посуду, лудил кухонную утварь, чинил ветхую, сломанную мебель, поправлял церковный орган, приводя в порядок трубы и мехи. Дяде Якобу даже пришлось запретить ему вправлять вывихнутые руки и ноги, так как Коффель возымел склонность и к медицине. Кротолов восхищался им и, случалось, говаривал:
— До чего же досадно, что Коффель не учился!.. До чего же досадно!
И кумушки в наших краях считали его всезнающим.
Но все это не было большим подспорьем в его хозяйстве, и главным образом он пробавлялся тем, что осенью ходил рубить капусту, неся на спине ящик для инструментов в форме заплечной корзины, и кричал из двери в дверь:
— Эй, рубить капусту!
Вот как вознаграждаются великие умы!
Коффель появлялся у нас в доме немного погодя — низенький, черноволосый, чернобородый. Кончик носа у него заострен наподобие клюва чирка, руки засунуты в карманы короткой куртки, вязаный колпак сдвинут на затылок, так что кончик болтается между лопатками, штаны и толстые голубые чулки, измазанные густым клеем, топорщатся на сухопарых ногах, тонких, как проволока, а стоптанные башмаки кое-где прорезаны — чтобы не давило на мозоли. Он всегда приходит вслед за Кротоловом, приближается мелкими шажками и произносит с важным видом:
— Приятного аппетита, господин доктор!
— Не угодно ли закусить? — спрашивает дядя.
— Очень вам благодарен. Мы уже поужинали салатом — это мое любимое блюдо.
Затем Коффель усаживается за печкой и сидит не шелохнувшись, пока дядюшка не произнесет:
— Ну-ка, Лизбета, зажги свечу и убери со стола.
Тут дядюшка, в свою очередь, набивал трубку и подсаживался к печке. Заводили беседу о дожде и погожих днях, о сборе урожая и о всякой всячине. Кротолов говорил о том, сколько поставил ловушек за день, как отвел воду от луга во время грозы или сколько достал меда из ульев. Пчелы, должно быть, скоро отроятся — уже строят рой. Кротолов заранее готовит корзины для молодняка.
Коффель же вечно что-нибудь придумывал. Он говорил о своем изобретении — о часах без гирь. Как пробьет полдень, на них будут появляться двенадцать апостолов, а петух будет петь и смерть — махать своей косой. Или толкует о самоходном плуге с часовым заводом и о всяких других чудесных изобретениях.
Дядюшка слушал с серьезным видом и кивал головой в знак одобрения, размышляя о своих больных.
Летом соседки, сидя на каменных скамьях перед открытыми окнами, вели с Лизбетой долгие разговоры про домашние дела: одна за прошлую зиму напряла столько-то локтей холста, у другой куры снесли столько-то яиц за день.
А я, пользуясь удобным случаем, убегал в кузницу Клипфеля. Она стояла у околицы, и ночью еще издали был виден огонь в горне.
Ганс Аден, Франц Сепель и целая ватага мальчишек уже были там. Мы смотрели, как искры молнией вылетают из-под молота; мы свистели под шум наковальни. Если кузнецу случалось подковывать старую клячу, мы помогали ему, держа на весу ее ногу. Мальчишки повзрослее пробовали курить ореховые листья — курево выворачивало им наизнанку все нутро. Другие мальчишки хвалились тем, что по воскресеньям ходят на танцы, — ведь им уже было по пятнадцати-шестнадцати лет. Сдвинув шапки набекрень и заложив руки в карманы, они с независимым видом курили.
Наконец к десяти часам наша ватага разлеталась: все разбегались по домам.
Так проходили обычные дни недели. Но по понедельникам и пятницам дядюшка получал «Франкфуртскую газету», и в эти дни у нас дома собиралось много народу. Помимо Кротолова и Коффеля, приходили наш бургомистр Христиан Мейер и господин Каролус Рихтер, внук бывшего лакея, служившего у графа Сальм-Сальма. Ни тот, ни другой не хотели выписывать газеты, предпочитая слушать даром, как их читают вслух.
Сколько раз впоследствии я вспоминал нашего толстого бургомистра — его ярко-красные уши, шерстяной камзол и белый вязаный колпак. Он усаживался в кресло, на излюбленном дядином месте. Казалось, он глубокомысленно размышляет о важном деле. В действительности он только и думал, как бы запомнить все новости, чтобы поделиться ими со своей супругой, достопочтенной Барбарой, — она-то и управляла общиной под его именем.
Вспоминал я и важного господина Каролуса. Он смахивал на борзую в охотничьем костюме и кожаном картузе. Это был крупнейший ростовщик в наших краях. Он взирал на крестьян с высоты своего величия — как
