Олег Виноградов - Записки счастливого, или Ряженка с рогаликами
Утром перед глазами изумленных учеников и учителей предстало мое творение: страшного вида старик (то ли Кощей, то ли живой труп), склонившийся над огромным сундуком, тянущий к нему костлявые руки. И надпись: «Сундук — ты труп, ты это знаешь».
Но я свое произведение при свете дня разглядел позже. Я проспал. Конечно, явился домой в три ночи, да потом еще час оттирался растворителем от краски. Так что явился я только к третьему уроку.
У дверей стоял Петр Александрович. Он как раз дежурил по школе.
— Здравствуйте, Петр Александрович, — довольно бодро сказал я.
— Здравствуй, Женечка, — откликнулся тот почти так же, как всегда, потом взял меня за плечо, спросил тихо: — Женька, ну зачем ты? Теперь иди, тебя ждут.
— Где?
— Я провожу.
Мы пошли на второй этаж. На меня оглядывались ребята.
— Глупо, Женя, — сказал Петр Александрович. — Но все равно: спасибо.
— Пожалуйста, — откликнулся я. Я почему-то не боялся.
Петр Александрович приоткрыл дверь учебной части.
— Вот, привел, — сказал он.
— Спасибо, Петр Александрович, — сказала завуч, — продолжайте дежурить.
Учитель помялся на месте и ушел, незаметно сжав мне на прощание плечо.
Отпираться было бесполезно. И так все уже было известно. Я ж сам разболтал вчера об этом деле куче людей. Да и следы краски были на моих руках, и растворителем от меня воняло. Ну, и началось. Сначала меня завуч распекала, потом собрали «малый педсовет». Петра Александровича на нем почему-то не было.
— Ладно, пусть ты боролся с хулиганом, — говорили мне. — Но ты боролся его же средствами. Ведь можно было проявить инициативу совсем другого рода: например, собрать классное собрание и объявить Сундукову общественное порицание…
Да нет, я не буду пересказывать. Обидно за учителей. Вроде, умные люди, и уважаю я их даже, но иногда говорят такую ерунду…
В общем, постановили: неудовлетворительное поведение за четверть, а родителям — возместить ущерб.
Пришел я в класс. Серега Зиновьев толкнул меня как-то нехорошо… И тут Сундук со своего места скомандовал:
— Три-четыре!
И тут меня оглушило. Все противно и довольно громко потянули:
— Фу-уууууу!..
Впрочем, не все, наверно. Девчонки, точно, не все. А пацаны… Я не видел. Я выскочил из кабинета, бросился по коридору. А это «фу-уууууу» все еще стояло у меня в ушах. Я прекрасно знал, что это означало. А означало это, что я теперь — никто. Человек, которому нужно выражать лишь свое презрение. А если будешь общаться — станешь таким же. Быстро Сундучок всех обработал. И Козлик-то — он ведь с ним заодно уже! Я примчался в маленький закуток под лестницей, прижался лицом к стене. И тут из меня хлынули слезы… безудержно! Загремел звонок на урок.
Плевать! Я постоял еще немного у стены. Потом, размазав кулаком слезы, вышел из закутка. Но на урок не пошел. Вышел на улицу. Посмотрел на свое художество.
Может, и правда — глупо? Сундук-то оказался сильнее. И все — на его стороне.
Я пошел домой. Сумка с учебниками осталась в классе, но мне было все равно.
Дома меня встретил отец.
— Здравствуй, маляр. Видел твое искусство. Должен признать, что дурновато исполнено. Брак, скажем так. Придется закрашивать. Собирайся, я все приготовил.
— Пап, давай вечером…
— Неужели такие большие неприятности? Неуд за четверть! У меня за год в шестом классе был. И ничего.
— Если б только это…
Вечером мы с отцом принялись за дело. Отец сказал, что все должно быть в лучшем виде: просто так замазывать — не годится. Хорошо, что он не всегда был прорабом: сначала работал простым маляром. В общем, уничтожить — не всегда легче, чем создать. Но справились мы. Соскоблили сначала все вместе со слоем известки, потом забелили, даже цвет подобрали один к одному. Конечно, за нами наблюдали. В том числе и мои одноклассники. Близко не подходили, но издали я слышал их смешки.
Закончили работу мы уже затемно. Умотался я страшно, честно говоря. И, казалось бы, должен был спать как убитый. Но — фиг. Не спалось. Спится хорошо тогда, когда ждешь завтрашний день. А если не хочешь, чтоб он наступал… Пусть уж ночь подлиннее будет. Хотя чего хорошего в ней, этой ночи? В мыслях этих? О том, что будет завтра. О совсем другой жизни. О жизни отверженного.
Наверное, я все-таки заснул на какое-то время. Потому что будильника не слышал.
Меня растолкал отец. Я затолкал в сумку нужные учебники (отец перед нашим малярничаньем забрал ее из школы), нехотя сжевал пару бутербродов и поплелся туда, куда мне идти совсем не хотелось. Неужели теперь всегда будет так?
Но как ни замедляй скорость движения — все равно идти в школу надо. Вот она уже, рядом. Сейчас и стенка будет чистая, совсем чистая. Не хотелось мне на нее смотреть, но…
Сначала я увидел свое имя: «Женька». Крупно написано, красной краской. А потом и всю надпись прочитал: «Но все-таки знай: ты не один!» Восклицательный знак после этой фразы был исправлен на запятую, и после запятой было мое имя: «Но все-таки знай: ты не один, Женька!» Будто тот, кто это написал, сначала решил, что я и так пойму, для кого это, но потом все же решил внести полную ясность. Но была не только надпись. Был еще и рисунок: огромный «КАМАЗ» давил передними колесами сундук, грубо сколоченный и кривой, и обломки досок летели во все стороны!
Я стоял и обалдело смотрел на все это. И вдруг заметил, что еще кто-то смотрит.
Оглянулся. Рядом стоял Петр Александрович.
Я впервые не поприветствовал его. Сказал только:
— Это… вы?
— К сожалению… — отозвался он непонятно. А потом еще более непонятно добавил:
— Счастливый ты человек, Женька.
В школу я вошел уже не полностью опустошенным. Нет, до победителя мне далеко было, но все же. Мой родной класс пребывал в замешательстве. С одной стороны, конечно, Сундук — он авторитет, конечно, но с другой какой же это авторитет, если его уже второй раз так опозорили. И Сундук это понимал. Но понимал он и другое: автора рисунка не найти. Улик никаких.
Однако рано я радовался. Бойкот в отношении меня никто не отменял. Ну и наплевать. Проживу. В конце концов, не клином свет сошелся на этом 7 «В»! И другие люди есть.
Но все же на душе было пакостно. И домой я пошел с облегчением, хотя и в прескверном настроении. Меня обогнал Ромка Дунаев, обернулся на ходу… Но ничего не сказал. Предатель… Он, поди, главный болтун…
Настроение еще больше испортилось, когда на скамейке возле своего подъезда я увидел Тимохина. Вот ведь радость. И чего ему тут надо? Сейчас скажет, наверно, какую-нибудь умную гадость. Или просто посмотрит с ухмылкой. Ерунда, конечно, но все равно противно.
Я внутренне напрягся, стараясь не смотреть на Тимохина. А он, гад, на меня смотрел! Неотрывно! И даже не исподлобья!
Я поравнялся с ним. Тимохин сказал совсем не то, что я ожидал услышать:
— Садись.
Я остановился. И сел рядом с ним! Наверно, я просто был ошарашен.
Он молчал. И я. Потом он то ли приказал, то ли спросил:
— Идем?
— Куда? — Я совершенно не врубался в ситуацию. А Димка уже встал со скамейки и стал уходить. И я пошел за ним.
— Сначала в киоск. Знаешь, у меня есть один недостаток: я ужасно люблю ряженку с рогаликами. В школе не ем, деньги, что мне на обед дают, на них трачу.
Ясно! Это он издевается так. У меня заныла ломаная рука, и захотелось врезать по Димкиной физиономии. Пусть потом хоть обе руки ломает! Но Димка уже подскочил к киоску, сунул в окошечко деньги.
Я повернулся и пошел прочь.
— Куда ты? — услышал я.
Димка, с двумя пакетами ряженки и двумя рогаликами, догнал меня. Протянул мне половину:
— Держи, это тебе.
Я взял. А Димка вскрыл пакет, откусил от рогалика, запил огромным глотком.
Сказал набитым ртом:
— Это ужасно некрасиво — есть на ходу. Но меня уже не исправить.
Я тоже принялся за еду. И, надо сказать, не без наслаждения. Димка изредка поглядывал на меня: откусит, запьет — взглянет, откусит, запьет — взглянет… И с каждым взглядом лицо его становилось все более светлым. Словно вот-вот должно было выплеснуться что-то хорошее. Я косил глаза на Димку, тоже все больше и больше теплея внутри. Наконец, наши взгляды встретились. И не разошлись! А мы вдруг — разом! — рассмеялись. Безудержно! Я никогда не видел раньше Димку таким вот. Вообще не думал, что он может смеяться. Особенно вот так — чисто и по-доброму.
И мы стояли и смеялись, держа в руках недопитые пакеты с ряженкой и недоеденные рогалики, и на нас смотрели прохожие. И некоторые тоже улыбались. И мне снова было хорошо. Потому что я все понял. И Димка понял, что я понял.
— Идем ко мне, — сказал, наконец, он.
— Ага, — сказал я.
И мы пошли, доедая рогалики и допивая ряженку.
— Димка… — позвал я его.
— Чего?
— Ничего. Просто я первый раз тебя так назвал: Димка.
